Верона Шумилова - Счастье в ладошке… Роман

Какое-то время он молчал. Всё вокруг кружилось, вертелось, жужжало, а он думал: «Какой же я негодяй! Не мог без неё – и не взял… Любил её одну – и оставил… И она любила его, как любят первый и последний раз… Я это знал, видел… И всё-таки уехал…»

«Та же и не та, – продолжал он думать с горечью, узнавая и не узнавая её. – Что-то всё же изменилось, что-то тонкое и неуловимое. Два года разлуки и молчания не прошли даром…»

Он, Горин, это чувствовал.

Зал монотонно гудел. Все вокруг суетились, двигались, спешили, толкались и, не уступая друг другу, громко выражали свое недовольство.

– Спасибо, Наташка! – Вадим Сергеевич обратился к ней по-старому, как он любил называть её еще там, в их маленьком городке, где все знали друг друга. Он выпустил её худенькую руку и спешно искал глазами её глаза, чтобы в них прочитать её сегодняшние мысли и чувства, чтобы выудить из них то, что два года назад цвело в них: бери, черпай пригоршнями, наслаждайся их глубиной и преданностью, но они были непроницаемы. Они были другими!..

Горин был подавлен. Он испугался этого отчуждения и не мог в это поверить.

– А из новых стихов прочитай что-нибудь, – еле он выдавил из себя, будто его горло стянули обручем, и он вот-вот задохнется. Горин со вздохом втянул в себя спертый вокзальный воздух.

– Из новых? – Наталья задумалась лишь на мгновенье, подняла голову и словно стрельнула возбужденными глазами в его беспокойные, пытающиеся спрятаться глаза.

И снова её шепот возбуждал его готовое разрыдаться сердце:

В этой жизни тревог и смятенья,

Среди горечи многих потерь

Не суди за моё не прощенье,

За не смятую нами постель.

Я была несговорчиво нежной…

Я любила…

Ты помнишь те дни?..

– Наташка, хватит! – прозвучал, как выстрел, громкий голос Горина над её головой. – Не береди душу!..

Сжав до боли пальцы, Наталья смотрела куда-то вдаль и думала, что именно сейчас решается какой-то очень важный вопрос в их жизни: жизни Вадима и её, Наташиной, ибо до этой встречи этот вопрос, недосказанный, недопетый, незавершенный, всё еще жил в их судьбе.

– Не надо! Потом… – Горин не знал, что еще сказать Наталье Гавриловой, которая занимала всё еще много места в его жизни. – Я всегда восхищался тобой в этом плане. И не только в этом… Поздравляю! Ты выходишь на недосягаемую орбиту, где нет места мне. И я очень рад за тебя!

– Нет у меня никаких орбит, уверяю тебя. Пишу и пишу! Без строчки каждый день – уже не могу…

В её бархатном голосе, в манере держать себя, в движениях и во всём её облике, знакомом до привычного, Вадим Сергеевич вдруг уловил что-то новое, ему не известное, и ревность шевельнулась в нем. Много лет он растил её (так всегда считал про себя) из девчонки, пускай смышленой, тонкой и одаренной, нот всё-таки деревенской, лепил женщину, которая манерами, умом и интеллектом выделялась среди других, пользуясь уважением и привлекая к себе внимание. Всё, что было в ней, даже её чистая, правильная речь, умение красиво и со вкусом одеваться – всё это он считал результатом своей многолетней работы.

И вдруг её это спокойствие, чего он раньше не выделял, её глаза… Что это? Кто-то другой, а, может, она сама за эти два года придала законченную форму самородку, которому в свое время Горин не придал особого значения? И мелькнуло в голове смутное, не четно выраженное, но означавшее, примерно, следующее: «Это и есть сущность её натуры! Она – талант, причем, милостью божьей. И всё тут сказано: ни отнять, ни прибавить!»

– Вадим! А как ты живешь? – услышал её приятный голос. – Диссертацию закончил?

– Да, Наташка! Всё уже позади, – успокаивался он, подавляя внутреннее свое возбуждение. – За неё, увы, жизнью и счастьем расплатился. Понял это давно.

– Человек увеличивает свое счастье в той мере, в какой он доставляет его другим. Время, чтобы быть счастливым, никогда не проходит. Даже в зрелые годы.

– Кто на что способен, – уклончиво ответил Горин, понимая, на что намекнула Наталья Николаевна. – Да и особого времени не было, чтобы все годы размышлять о счастье. Жизнь втянула меня в свой водоворот, как в омут, выжала все соки и выбросила на берег. Хорошо еще, что не утонул в ее мутных волнах. – Я еще о счастье… Всё то, что мы называем счастьем, и то, что называем несчастьем, одинаково полезно нам, если мы смотрим на то и другое, как на испытание. Не всякие испытания оставляют на сердце шрамы. Но есть такие испытания, что… что раны от них не заживают никогда.