Верона Шумилова - Счастье в ладошке… Роман

Не отрываясь и мысленно возвращаясь в прошлое, он впитывал в себя каждую её черточку, которую изучил в прошлом, красивом и счастливом, и, радуясь, что узнавал все мелочи и, узнавая, радовался: вот она, рядом, пожелай лишь… Вот она подняла руку, привычным, знакомым ему жестом поправила волосы… Её руки, нежные и ласковые, горячие и трепетные…

Он их знал!.. Он их знал в прошлом…

Руки… Её руки!.. Горин знал, что нежнее и ласковее рук, чем у Наташи, нет ни у одной женщины! Тонкие, нервные, с длинными пальцами, они поражали своей необычностью и, казалось, улавливали любой внезапный звук, шорох и интонацию чужого голоса. Не на её лице, а именно на руках будто застыли все сложности её нелегкой жизни. И Горину захотелось, как делал он прежде, снова взять их в свои сильные ладони и слегка, не сжимая, коснуться губами, но вместо этого он лишь спросил, подавляя своё неуемное желание снова иметь в своих руках эти нежные и ласковые Наташины руки:

– Так всё же как твои дела? Пишешь?

Наталья, запутавшись в своих тревожных мыслях, появившихся так внезапно и в таком хлопотливом месте, неожиданно вздрогнула, и ее пушистые ресницы взлетели крыльями вверх:

– Немного. Отвлекаюсь от домашней суеты. Иногда стихами живу, ибо, знаешь… – и она не закончила свою потаённую мысль.

– Не скромничай! Верю, что есть успехи. Не может их не быть! – уверенно произнес Горин, зная наверняка, что Наталья Николаевна в поэзии заняла свою высокую нишу.

– Совсем небольшие, – опять поскромничала Наташа. – Что-то получается, что-то нет.

– Ну давай, Ёжик, выкладывай! Ты же умеешь тронуть сердце и заиграть на душевных струнах, чтобы они запели или, наоборот, зарыдали. Что не так?

Наталья смутилась и, заправив вьющуюся прядь волос под шапочку, ответила:

– Ты, Вадим, как всегда, преувеличиваешь мои успехи и при случае возводишь меня на пьедестал, где места уже давно заняты другими. Давно и напрочь!

– К сожалению, не всегда по заслугам, а по знакомству да по деньгам. Факт! Тебя-то тащить некому… – Горин разглядывал снова лицо женщины, родной и такой любимой, но никогда не принадлежавшей ему. – Что-то новое написала? Не заставляй нервничать!

– Если хочешь, зайдем в вокзал, и я тебе кое-что прошепчу.

Через несколько минут они уже стояли в углу вестибюля, в стороне от не прекращающегося людского водоворота. Горин торопил её, зная, что она пишет звонко и тревожно. И он взмолился:

– Ну, хоть несколько строчек! Тех, что берут за душу и не отпускают неделями. А лучше прошепчи мне на ухо что-то из нового… – И Горин тут же ощутил у своего лица, как это было раньше, шелест её горячих губ, которые выдыхали ему в ухо умопомрачительные строчки неудержимой и страстной любви. Сердце его волновалось. – Что-то новое есть? Есть же!

– Конечно. – Наташа метнула глаза вниз, словно уронила их, и некоторое время медлила. На её лице, наконец-то, появился румянец, так украшавший её смуглое утонченное лицо. Она была восхитительна! Этого Горин не заметить не мог.

– Ёжик, не тяни! – торопил он её, а про себя думал: – Стихи… Её стихи непревзойденные! Их так ему не хватало за последние два года.

– Но… но… – пыталась она оправдаться. – Не место здесь для поэзии. Если бы… – и её мысли снова увели их, двоих, в отдельную полутемную комнату, где они смогли бы принадлежать друг другу до глубины счастливого отчаянья, до самого дна тех чувств, где всё выгорает и где всё испепеляется и сжигается…

– А ты тихонько. Я всё услышу.

И зашелестел её незабываемый, её необыкновенный голос, и её пухлые губы произносили слова, которые, точно стрела, попадали Горину в самое сердце.

Живу —по-прежнему одна,

В душе так холодно, тоскливо…

О, знал бы ты, как сиротливо

Я пью печаль свою до дна!

Глаза Горина повлажнели, а до него доносились строчки безысходной правды:

Увижу вновь твой блеск очей

И утону в них шаловливо…

Живу той радостью счастливой

Среди тоскующих свечей…

Горину показалось, что он задохнулся от этих правдивых строчек, вылетавших из слегка вздрагивающих уст такой любимой и желанной женщины. Взять бы её сейчас на руки и унести в красивый край, где нет лжи и ненависти, предательства и душевной тревоги. А до него доносился её ангельский голос:

А мне любить – себя дарить

Тебе до капельки, до донца,

Не помня, что-то говорить,

И восторгаться и поить

Напитком жаждущего солнца…

Горин взял её руку, поднес к губам и почувствовал, как она дернулась, пытаясь освободиться. Это чувство было для него не ново: эту дрожь он знал и раньше. Он знал её до глубины души.