Зарина Судорина - Жертва для Локи

Спрашиваю у соцработника:

«А сколько лет Нуризе?»

«Тридцать три», – отвечает…

Обычный рацион для всех на целый день – чай и лепешка. Горячая, сытная еда, привезенная нами – спасение. Маленькая киргизская девочка лет четырех, младшая дочка Нуризы, уже бегает по двору в одном красном байковом платьице, перешитом из старого халата. Ластится к соцработникам. Гладя ее по гладкой черной головке, я вспоминаю, что теперь моя дочка будет расти без отца. Заломило глаза, закололо, полилась наружу соленая едкая лава, оставляя темные дорожки на напудренном лице.

От всего этого пахло нереальностью, такой болючей, что без сигареты мне, пожалуй, не выдержать. Буркнув что-то, предупреждаю соцработника, что отойду. Протискиваюсь к выходу и по слякотной околице, по парно́му предобеденному солнцу – до первого поворота.

Дрожащими руками, снова крадучись, с закипающими слезами нащупываю в сумочке спасение – серую пачку West’а. Ошпаривает нетерпением. Озираюсь. Никого. Затягиваюсь… Отпустило. Кайф. Эх, не понять этого тому, кто никогда не затягивался!

Докуренная сигарета, впрочем, выбрасывается легко и без сожаления. Как турист в экзотической стране разглядывает аборигенов и их неприхотливые цацки, подхожу ближе к случайному домику. Говорливое семейство, занятое хлопотами, меня не замечает. Зато их жизнь, голая, неприкрытая, развешена застиранным бельем на веревках во дворе, дымится варевом из чанов на уличных кухнях, тычет в глаза безграмотностью тринадцатилетних сыновей, умеющих читать лишь вывески на базаре, алкоголизмом их отцов и бесчисленными женскими болезнями матерей. Они растут там, чтобы сменить через десять лет нас, сытых, образованных, всем неудовлетворенных. Чиркин омур.

Киргизское словосочетание «Чиркин омур» не имеет точного перевода на русский язык. Приблизительно оно значит: «Эх, жизнь…»

Сегодня три недели, как я ушла от мужа. Сначала было холодно и просторно спать одной, излишество кровати было стыдным. Зато теперь по ночам, вместо того чтобы шарить в тишине, среди прочих звуков в поисках знакомого шороха шин, изучив на слух длину тормозного пути, можно было просто лежать, замерев, и смотреть в окно, наслаждаясь статичностью меняющихся фигур глухого мрака.

Право, какое-то странное мистическое чувство охватывает при виде этой точки между крышей дома напротив и небом. Может, это, как водится, чей-то глаз, глядящий в мою сторону, или кусочек чужого счастья, недоступный на ощупь, далекий, как отрывок фильма, виденного в детстве, фрагмент читанного мамой рассказа или очередная фантазия неврастенички, бросившей пить две недели назад и курить три часа назад и беспредельно гордящейся этим, не делая поблажек ни для каких тревожных дней и пишущей записки в темноте из-за лени зажечь свет? Вот привстанешь, и глаза уже нет…

Все эти хрупкие вещи так недолговечны. В черной непрогляди. Precious 6 6 Сокровище, драгоценность (англ.). . Какое-то молочное ощущение тепла, как в деревне, когда спишь на большой печи в компании двух таких, как ты и, кажется, пока ты здесь, ни одна беда не коснется, и чувствуешь, что спасен милостию, и эти двое заодно… Да и бед-то на свете нет, все они придуманы рекламщиками и буржуями, и Вселенная дышит, тебе в лицо силой, пахнет медом. И никогда не было потерь, и всегда была любовь, и ребенок твой никогда не болел, и ребенка никакого нет, ты сам – ребенок.

Далеко-далеко издают звуки придуманные люди; птицы, поезд, печаль – все придумано. В отличие от арки моего виноградника в садовой беседке и того глаза, что безошибочно выделил меня в темно-серой комнате.

Да еще того странного мальчика, которого я узнаю лишь в ненавистном мае.

Утро. Еду в суд.

Маршрутка битком. Удалось сесть, да еще у окна. Имею полное право теперь посмотреть на уличных людей.

Школа. Вот со скорбной важностью идет тетка, по виду училка. Кулаки и рот сжаты, идет наставлять чужих детей. Себя никогда не спросит, как можно жить с таким сжатым ртом? Вот молодой еще совсем парень выпивает у ларька сто грамм мутной водяры или самогонки, идет дальше жить с помятым лицом и удовлетворенным видом.

Вот бабулька с трехлитровой банкой ждет машину с молоком. Подъедет молочник, она ему: «Что-то ты, Миша, сегодня поздновато, всегда в семь уже здесь…»

Улыбнется несколько заискивающе: от этого зависит, будет ли в следующий раз Миша ее ждать или уедет сразу. И придется ей тогда тащиться аж две остановки за литром молока, где подешевле, а то ведь в пакетах втридорога. Он пробурчит что-то вроде: «Да выехал как всегда, пробки же, опять Площадь перекрыли…»