Сергей Круглов - Записи-1. Избранное из ФБ, 2014–2018

весь мир опоясан лентами, по которым, как по колеям («крутые скользкие края имеет эта колея…») ползут сонмы нас.

ленты – как бинты…

крепкие, едва попробуешь дёрнуться.

Господи, пожалуйста, пошли прямо сейчас Твоих ангелов тишины, мира, отдохновения – ко всем тем, кто сию минуту мучается и мается муками души и тела, кому сейчас больно, тошно, одиноко, безверно, уныло и страшно. Господи, приведи всех нас в чувство, память и жизнь – всех, кто разъединён и не в силах помогать друг другу, кто бессилен, немощен и ничтожен.

Интересно, теперь, после премьеры фильма «Исход. Цари и боги», издадут ли моментально огромным тиражом, как оно водится, Библию по фильму, на мягкой бумаге, с ярким кадром из фильма на обложке?…

Колядки, поются бодро и радостно:

«Все мы согрешили Спас, перед тобой! Все мы, люди, грешны – Ты один святой!…»

С одной стороны – всё понятно.

А с другой стороны – так и видится весело-мрачная противопоставленность масс, единых в согрешении – Христу, который ДАЛЕКО, потому что «святой»…

Весёлое зверство масс времён революции, многократно зафиксированное (в книге «Отец Арсений»: надзиратель, проходя по бараку и будучи в весело-приподнятом настроении, ударил о. Арсения со словами: «Шаманишь, поп!…»).

Выйдя на балкон, глядя в густой снегопад, в небо, «им чреватое всегда», вслушиваясь в тишину и оттеняющие её голоса окрестных галок (их так много в Посаде, монастырском городе), думаю, как гоголевский Петрусь: что-то очень важное я забыл, что-то надо, непременно надо вспомнить…

Возвращаясь же к ноутбуку, думаю всё то же, обыденное: нощное скачивание массами фильма «Левиафан» как инициация; всматриваюсь в вовлечённых в неё со смешанным чувством, как Миклухо-Маклай в татуировки приближающихся дикарей; вторя бессмертной фразочке про Пастернака: «я «Левиафана» смотрел, но я не скажу…», и всё тому подобное.

Два мира, разделённые балконной дверью.

Модного ныне средь московской интеллигенции «Щегла» Донны Тарт я не читал… не хватает времени.

Не хватает его даже для того, чтобы в 11-й раз (я веду счёт) перечитать «Волхва» Фаулза, чего очень бы хотел.

Или в 5-й раз – «Рукопись, найденную в Сарагосе».

Роман, совершенно правильно не законченный: принадлежность к Гомелесам – знак чего? тайная звезда в лабиринте; сам лабиринт?… сам паук, ткань паутины, или её центр, в который всё медленно вращаясь льётся как в мальстрём, в пустоте которого – окно в смысл и свободу?… понять это – понять главное: кто я; посыл не рациональный, но страстный, слёзный, кровяной, мистически-неотложный, почти как в набоковском сне:

«Читай! – кричит мне кровь моя! Р..О..С… – нет, я слов не различаю».

О кончине автора «Рукописи» сообщает нам Википедия:

«…Покончил жизнь самоубийством, основной причиной чего явились сильнейшие, изнуряющие головные боли, которыми Ян Потоцкий страдал на протяжении многих лет. 20 ноября 1815 года, находясь в своём имении, он призвал своего капеллана и велел ему благословить серебряный шарик, предварительно снятый с крышки сахарницы, после чего, удалившись в кабинет своей библиотеки, он вложил шарик в ствол пистолета и выстрелил себе в висок.

Есть и другая версия самоубийства: 20 ноября 1815 года в Уладовке, что около Винницы, он выстрелил себе в рот серебряной пулей, которую вытачивал год за годом из отломанной от сахарницы ручки. Это произошло после Венского конгресса, окончательно закрепившего Польшу за Россией».

Христианство в современной России: между скиллой и харибдой, между «атеизмом» и «православием»…

Фильм «Левиафан»

И жизнь была безвидна и пуста, И тьма над бездною. Но Что-То там носилось над водою.

Всем нам, дорогие православные братья и сёстры, знакомо – из всяких книжек, из проповедей батюшек и проч. – выражение-повеление: «сохранить чистоту своих крещальных риз».

Оно так.

Только я, например, даже не думал, а сегодня задумался: ризы-то эти – одежда не столько праздничная, сколько рабочая.

Крещение – не итог, но начало.

Шёл со службы, случайно встретились с прихожанкой. Замечательная старушка!… далеко за 70, пережила перелом шейки бедра, но – бодра, всюду ходит с палочкой. Остановились, говорили о том да о сём… она рассказывала о своём детстве, которое всё прошло в коммуналке, в доме неподалёку, теперь уж давно не жилом (окрестности Дома композиторов). И не о том, как можно было бы предположить, что де вот как не в лучшую сторону изменилась Москва, никаких жалоб и всего такого, – а просто о жизни… Рассказывала о своей маме, происходящей из породы, которая называется «теперь таких почти не делают»; о том, что, когда соседку по коммуналке врачи отправляли подлечиться, а та отказывалась, потому что одна и четверо детей, эта мама безапеляционно сказала: «Поезжай непременно. А детей я пока к себе возьму… Ну и что, что четверо? Справлюсь. Просто, когда буду варить суп на своих пятерых, добавлю туда лишних поллитра воды – на всех хватит!..».