Нет. Измотаешься только да упадёшь. Канешь в блеклые воды ромашек и выстиранных гиацинтов, не выплывешь.
«Сил моих больше нет, ну что ты опять кричишь». Утром завтрак. Малиновые круги на каше, песок, снежные пряники – «Не болтай», а розовое мясо, так это на обед, оно не сейчас. Потом. А сейчас гулять – ходить в лавку, держаться за край пальто, дивиться.
«Эти дети умеют жабку?» Чужие, невоспитанные, показывают пальцем, кажут язык. Прочь, прочь! Идём же дальше. А в очереди угостят конфетой, а на прилавке, гляди, забыли перчатку, а за ширмой дядя без трико, я такого ещё не видал. Огромный, огромный мир: от дома и до сквера, от бакалеи и до сада, мама, вот твоя парикмахерская.
С причёской принимают они гостей: тётушки, соседки; какой-то дядя подарил картину. «Вы читали, что он сказал?» – «Я такое даже не открываю». И опять чай, и «Юра, покажи жабку», и все хохочут, и тебе пора спать. Спать? Спать.
Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.
Мама не приходит к нему прощаться. Жёлтым ореолом смотрит из коридора, не приближается. Который теперь час? Который теперь год? Ночь длится слишком долго, прячет солнце за ветками, обманывает, издевается. Смеётся над ним, маленьким, да плюётся серым прямо на окно. Октябрь. Дура.
«Юра, пора вставать».
Остывший суп да вчерашний хлеб. Больше они не приходят в лавку, в очереди не угощают его конфетой.
«Куда ты смотришь, придурок?» – «Дядя, что я там не видал». За столом двое. Копеечные безделушки, подарки, приятные неожиданности – где наши гости, мама? Пыльное барахло и со щербинкой кружка. Расплескала чай, уберу потом.
Тучная, бледная садится она на ромашки, не боится она гиацинтов. «Покажи мне жабку, Юра». Да. Давай как раньше, Юра. С дивана на пол, кувырок, руки за ноги, «ква-ква».
Дверь не открывается, дверь не закрывается. Они наконец-то спят.
Он курит какие-то самые дешёвые сигареты. Даже вообразить сложно, где он их находит в её районе. Она как-то пыталась купить такие. Но без толку. Видимо, это что-то подпольное. Вроде контрабанды, которую возят студенты, примотав пару блоков к своему телу. Да-да, когда скотчем вокруг таза и живота. Ребят этих ещё постоянно ловят и депортируют, ну это вы видели. Так вот, сигареты у него ужасные. Чёрная матовая пачка, жёлтый фильтр. Дрянь, от которой стирай не стирай потом шторы, но всё равно запах едкой кислой капусты, испускаемый табаком, остаётся. Нет ему управы. А курит он везде. То есть абсолютно. «Ники, не кури в комнатах, пойдём на кухню». – «Ага». Ага. И он чиркает спичкой. Это же не специально. Просто всё так выходит. Само собой. Его не исправить. Она понимает. Она ему разрешает. Многое разрешает. Дымок разносится под потолком, пропитывает книги, пледы, подушки, забытые чеки, просроченные билеты, трусы и кофты. «Я потом всё проветрю, – думает она. – Всё, всё. Абсолютно. На быстром режиме свитер в машинку. Ап. И нет запаха».
Нет запаха.
Но через час он уходит. А запах остаётся. Этот чёртов запах во всех её пледах, подушках и чеках. Да, чеках, но это вы слышали.
Через неделю всё повторяется. Два звонка, старый матрац, его сигареты. Наверное, Ники просто как-то ошибся дверью, а она и открыла. Она и оставила. Да, это было именно так. Иначе что их связывает. Иначе что их может совсем связать?
Матрац и вонючие сигареты? Более ничего. Ничего.
«Ничего», – думает она и начинает с каждым разом отдалять путь от двери до матраца. И говорить много, и готовить вкусно. Приглашать в театры и на выставки, но всё тщетно, он смотрит на неё стеклянными глазами, чиркает спичкой и уходит.
«Всё ещё рано это. Даже не нужно это».
Но остановки отменены. Уже придуманы имена детей. И первым, она уверена, будет мальчик Слава, а второй она родит дочку, хотя и не обязательно дочку. Но было бы совсем к месту, как кажется. И шторы они купят новые и выйдут, наконец, из этого замкнутого круга её квартиры туда, где родители приносят закатки и звонят, передавая приветы. Будет счастье. Она уверена. Будет счастье.
А пока надо доставать рецепты и дефицитные продукты, платья в горох и книги, его любимые книги, она помнит, она знает какие, он говорил когда-то, а она не забыла. Как славно-то. Совсем не забыла.
«Штрудель, Ники, это штрудель! Гляди, гляди. Ники. Вот, я тебе купила сигарет. Хороших сигарет. Кури, Ники, кури где угодно, Ники».
И происходит чудо.
Он везёт её на далёкий рынок. Какой-то там «северный» или «восточный». Выпавший из времени остров пространства, где вселенная останавливается, запутывается в бесконечных рядах шуб, синтетических маек и джинсов, которые ещё надо мерить прямо на глазах у всех, стоя на картоне и отражаясь в бесформенном осколке старого зеркала.
Читать дальше