Рубен Давид Гонсалес Гальего: Вечный гость

Учитель принес красивую коробку. На коробке было много кнопок и два рулона тонкой пленки.

– Это магнитофон, – сказал учитель. – Магнитофоны еще не продавались в нашем городе. Я специально ездил в Москву, чтобы купить его.

Учитель вставил в магнитофон тонкие полоски пленки. Мы ждали музыки с сомнением, но мы верили учителю. На одном диске с тонкой пленкой могло уместиться очень много музыки, намного больше, чем на десятках самых больших виниловых пластинок. Понятное дело, что за таким прибором стоило ехать только в Москву. Ведь Москва – самый лучший город на свете.

Учитель аккуратно снял школьную доску, учитель поднес к стене вилку от прибора. Вилка тыкалась в новые обои нашей классной комнаты. Ремонт делали каждый год. Было смешно, но мы старались не смеяться. Нельзя смеяться над своими.

– Насколько я понимаю, все ходячие в этом классе пользуются костылями. Без костылей ходит только Гена.

Гена почти мгновенно встал со стула.

– Сидеть! – таким голосом разговаривали только военные в фильмах.

Гена послушно сел. Никогда больше мы не видели нашего учителя таким строгим.

Учитель достал из кармана и положил на стол небольшой перочинный ножик, плоскогубцы и моток изоляционной ленты. Учитель вырезал в слое многолетних обоев аккуратный круг. Под обоями розетки не было. Мы не засмеялись. В детдоме не смеялись над своими, даже если свои ошибались. В кармане у учителя была новая розетка.

Магнитофон проигрывал классическую музыку. Музыка звучала снова и снова. Каждый раз, когда музыка переставала литься из магнитофона, учитель рассказывал нам о ней. Учитель давал пояснения и ставил новую катушку с музыкой. Каждый раз после объяснения учитель строгим, не своим голосом произносил: «Вопросы есть? Вопросов нет».

На этом уроке не надо было поднимать руку, чтобы задать вопрос. На этом уроке каждый мог задать вопрос, если тихонько спрашивал разрешения высказаться.

Вопрос был у меня.

– Учитель, где вас научили менять розетки?

– В спецшколе.

– В спецшколе для слепых?

Учитель улыбнулся. Видно было, что у него сегодня хорошее настроение.

– Я учился в обычной спецшколе. После войны они еще оставались, а такого количества специально подготовленного десанта стране уже не было нужно. Мне повезло, я попал в поток со старыми преподавателями. Мне было девятнадцать лет, но меня приняли. После войны осталось много таких людей, как я, без профессии, без элементарных навыков гражданской жизни. Мы занимались музыкой круглосуточно. Недосыпали, конечно. Спать хотелось все время, спать хотелось больше, чем есть. Учителя еще шутили: «Зачем вам спать, вы все равно не видите, день сейчас или ночь?» Десант высаживали ночью, значит, многие операции нужно было делать на ощупь.

Все. Сработало. Урока не будет. Не будут спрашивать домашнее задание, не будут ничего задавать на дом. Учитель будет рассказывать. Только рассказывать, не важно что. Совсем не важно.

– Многие из моего потока спились, кое-кто и из жизни ушел. Кому нужен слепой учитель? А мне что? Мне было тогда все нипочем. Пришел в РОНО трудоустраиваться, меня не берут, понятно. Настоял на собрании расширенной комиссии. Пока члены комиссии шептались между собой обо мне, я вбил два гвоздя в доску, положил на эти гвозди линейку, приставил к линейке треугольник и рисую себе потихонечку, – он показал, как двигался треугольник по линейке. – Члены комиссии посовещались между собой и вынесли решение: меня к преподавательской деятельности допускать нельзя. Мне дали последнее слово, мол, что имеешь сказать на прощание? А мне что? Я сказал, что в вашем детдоме преподавание нотной грамоты не предусмотрено, дети, в силу своих физических недостатков, не обучаются играть на музыкальных инструментах. Попросил комиссию занести в протокол написанное на доске. Как я и предполагал, в комиссии музыкантов не было. Комиссия пообещала занести написанное на доске в протокол, только попросила меня рассказать, что я написал. А написал я первые ноты «Интернационала». С этими нотами я и собирался ехать в Москву правды искать. Комиссия даже не стала совещаться еще раз. Комиссия записала в протокол, что, учитывая идеологическую составляющую моей подготовки, именно мне рекомендуется работать с детьми инвалидами. Они там много еще написали. Председатель комиссии долго жал мне руку, все подходили, поздравляли. «Интернационал» это «Интернационал»: нарисован, не сотрешь. Так я сюда и трудоустроился.