Лариса Склярук: Горечь сердца (сборник)

– Почему не смотрела, дармоедка? Только жрать горазда.

– Васка, Васка виновата. Купаться бегала, а я мамке помогала, картошку чистила.

На лавке вновь жалобно заплакал ребёнок:

– Спинка, спинка болит.

– Отец, запряги лошадь. Надо бы в околоток к фелдшару.

– Сдурела, баба. Это ж двадцать вёрст. Да ещё поедет ли фелдшар в телеге-то? Ему экипаж подавай. Да за визит заплати три рубля, а то и все пять. Разве ж охота фелдшару в село?

– А может, к Степану сбегать? Он человек учёный. Даст что-нибудь от спины-то. Надысь бабке Лукерье давал чего-то. Кажись, помогло, – нерешительно предложила Васса. Отец посмотрел на неё, словно раздумывая над её словами, потом отрезал:

– Так обойдётся. Спаси Христос. Авось отлежится.

Начинался покос. А покос для крестьянина – вещь необыкновенно Испокон веку покос – время горячее. Зима в России долгая, холодная. Не заготовишь сено – скот помрёт от бескормицы. Выехали на дальние луга всей семьёй, оставив дома прихворнувшего Глебушку и Дорофея Кузьмича для пригляда.

Расположились возле ручья в тени молодого березняка. Косили утром по росе, торопились. По влажной траве легче косится. Под ровными ударами косы густая трава ложилась прямыми рядами. Громко и мелодично стрекотали цикады. Пестрота цветов, сладкий запах свежескошенной травы пьянил. Поднимаясь всё выше, солнце насыщало воздух жаром. Запах травы становился одуряюще душным. Солнце нещадно кололо глаза, палило зноем, мучило. Сохли губы. Тело наполнялось тягучей усталостью.

Скошенную траву Ульяна, Васса, Домна целый день растрёпывали рукоятками грабель, подставляя под солнце, под ветер. К вечеру просохшее за день сено собирали в копны.

– Ставь, ставь копну повыше, чтоб дождь не пробил, – кричал Антип на жену, на Вассу Те устало молчали, выравнивая холмики пахучих стогов.

– Внял, внял Бог нашей мужицкой молитве. Всё уродилось на редкость в этот год – и травы, и хлебы, и картошка, да и лён неплох, – сказал Антип, садясь на свежескошенную траву ужинать. Сквозь выцветший ситец рубахи на спине и под мышками проступили тёмные пятна пота.

Вытерев пучком травы прилипшую к косе травяную мелочь, Фёдор взял в руки жбан с квасом, выцедил половину, обтёр рот.

– Чего же вы тогда, тятенька, всё ругаетесь, загоняли всех?

– Поговори мне, пустоболт. Зимой отдыхать будешь.

Вечерами, умывшись в ручье, накормив семью, Ульяна ходила в деревню проведать Глебушку. Как он там, маленький, сердешный… Васса с Таисией, с венками на волосах, отрывая цепкие руки Доньки от своих цветастых ситцевых подолов – мала ещё гулять – убегали на луг водить хороводы. Фёдор, сменив рубаху и расчесав роскошный чуб, шёл любезничать с девицами в ближнем леске.

У шалаша и затухающего костерка оставались лишь Антип Дорофеич и Доня. Девочка сидела, натянув рубашку на колени, сердитая, надутая, обиженная на сестру. Антип Дорофеич, посмеиваясь, поглаживал заскорузлыми пальцами дочь по волосам. Отмякни, мол, не сердись. А она капризно отодвигалась из-под его руки и ещё сильнее надувала губы, грознее сводила брови. Умора, да и только. Ветер обвевал прохладой утомлённое тело. Глухо шумели чуть видные в ночи берёзы.

В деревню вернулись спустя три недели. А Глебушка к тому времени действительно отлежался. Ходил, правда, всё ножку приволакивал и на спинку жаловался. Да некогда было его и услышать.

Но потом все стали замечать неладное. Плечи у ребёнка наклонились вперёд, спина приобрела неестественный изгиб. И рот мальчика постоянно был приоткрыт, словно ему стало не хватать воздуха.

В простенке между окнами висело зеркало – небольшое, зеленоватое, в ржавых пятнах по краям. Мальчик отходил подальше, чтобы видеть себя, вставал бочком, за спину заглядывал и спрашивал:

– Мамушка, а что это у меня на спине-то?

Ульяна молчала, лишь губы покусывала. Порой бросала нехотя:

– Уймись, надоел. Лезь на печь.

– Васса, а что это у меня на спине? У вас такого нету. А, Васса?

Васса подсаживала Глебушку на печь, испытывая к братику острую жалость.

Зимой Глебушка простудился и умер. Пока отец в сарае ладил гробик, Глебушка в чистой рубашке, со сложенными на груди ручонками, белой восковой куклой лежал на лавке. Лежал кривовато, с неестественно выпяченной грудью. Горбик мешал ему лежать ровно, и он всё клонил голову в сторону.

Сквозь замёрзшее окно с трудом пробирался тусклый свет декабрьского солнца, углы горницы терялись в сизом полумраке. Зеркало в простенке мать завесила простынёй, сказала сумрачно: