Рина Квин - Добровольное страдание

Я говорю так, потому что охота прибиться к стаду свойственна овцам или людям с острым инстинктом выживания. В толпе легче обезопаситься от нападения тех, кто привык жить поодиночке и не желает конкурировать с кем-либо еще, кроме самого себя. Так я оградился от всяческих притязаний со стороны общества и перенесся в совершенно иную область моих представлений о мире – на природу. Только первозданная чистота способна воскресить в нас чувство сопричастности к высшему, духовному Абсолюту, к тому, от чего вырастают крылья, – к любви. Но «любовь» в данном контексте понятие условное, так как то, что я называю любовью, уже изложено выше, и я не стану возвращаться к этому напрасно. Однако отмечу, что если любовь – это сумма слагаемых поступков, порожденных желанием украсить повседневность ближнего, то парящее, воздушное ощущение, испытываемое при полете, знаменуется следствием тех добрых дел, которые ты совершаешь якобы во имя любви.

Итак, поговорим о добре. Ему я придаю наибольшее значение, нежели чему-либо еще, и «любви» в том числе. Ведь, как выяснилось, добро – ее движимая сила. Правда ли, что быть добрым к каждому безраздельно – значит любить каждого безраздельно? И степень этой любви будет измеряться лишь тем, на что ты готов пойти ради объекта своего воздыхания.

Когда я был ребенком, то мало что понимал по части человеческих отношений (если понимал вообще хоть что-то), но знал, родители точно любят меня. Безусловно и нежно. Я, как помню сейчас, тоже любил родителей. Вот только, когда они ушли из жизни, я остался. Будто бы смерть нарочно поменяла нас местами. Или папа и мама сами поменялись со мной. Они сделали это словно потому, что беззаветно любили и подспудно всегда были готовы пойти на столь смелый и самоотверженный шаг – отдать жизнь ради спасения собственного сына. Хотя какая глупость! Какая несуразица! Мои родители погибли в автокатастрофе. Им не был предоставлен выбор между тем, чтобы жить, и тем, чтобы умереть. В тот миг я находился рядом с ними, пристегнутый к заднему сиденью автомобиля, и тем не менее выжил. Выжил затем, чтобы писать эти строки, чтобы пребывать здесь и сейчас. Звучит нелепо, не так ли? А иначе зачем? Сколько живу, столько не нахожу ответа. Лучше бы выжили они. Завели бы тогда другого сына, гораздо более достойного их памяти, чем я.

Воспоминания о родителях навевают на меня лишь светлую грусть. Нет. Я не бьюсь в истерике и не впадаю в депрессию. Как оказалось, я намного стрессоустойчивее, чем думал. И будучи девятилетним пацаном, не сильно переживал по поводу утраты. Во всяком случае, внешне. Я начал переживать по мере взросления и осознания последствий всего того кошмара, с которым мне когда-то довелось столкнуться. Грусть моя светла, ибо взывает к тому, чтобы быть добрым. Странно, не находите? Быть добрым к каждому, кто встречается на моем пути. Словно бы таким способом души моих настоящих родителей стучатся в сей мир через меня и говорят моими личными поступками. Ведь я всегда старался оставаться добрым. Я пытался противиться чувству несправедливости, заедающему меня с того рокового дня, злобе и отвращению, какими я извечно терзался по отношению к приемным матери и отцу, и наконец, леденящей мое сердце холодности со стороны последних. И все равно слыл добрым малым просто потому, что необъяснимо глубоко жалел даже безжалостных ко мне.

Страшно непривычно говорить о себе в прошедшем времени, несмотря на то, что я тоже «умер», и надеюсь, моя приемная семья сейчас радуется за меня. Хотя бы раз в жизни. По-настоящему».

На окрестность опустился туман. Любимая женщина вышла замуж за моего друга. Их свадьба не заставила себя ждать, и заголовки новостей уже пестрят об этом. А ведь я умер совсем недавно. Могли бы для приличия повременить. Правда, к счастью, маниакальная болезнь под названием «страсть» уже угасла во мне по отношению к той, кого я, как полагал, любил. И теперь свободно и беспрепятственно для самого себя любуюсь этими лучезарными улыбками на снимках, предвещающими как безудержную радость, так и великое разочарование. Пусть мой друг познает все прелести брака с женщиной, которая всегда требовала от мужчин больше, чем они могут ей дать. И я говорю не о себе, а о тех, кто был красив, богат, успешен, знаменит и тем не менее непреодолимо далек от нее. Да, вероятно, в числе последних оказался и я. Разница лишь в том, что меня она любила тоже. Впрочем, сейчас это не имеет ни малейшего значения. Она любила, но боялась того, что именно я был способен предложить ей, и потому, вероятно, выбрала наиболее удобный и менее взыскательный вариант. Рад ли я за них? Нисколько. К чему лукавить?