Надир Агасиев: Отражения

Мугам течет, как медленная мука,

и каждый нерв пронизывает дрожь.

Мансур Векилов "Мугам"

"Дынгылда, сазым! Дынгылда, сазым!"

("Звени, мой саз! Звени, мой саз!")

Песня прошлых веков, которую пела моя бабушка

Рассказ этот был одним их тех, которые я записывать не собирался, придумался и ладно. Период, когда он зародился был для меня особенно плодотворным. Сюжеты вливались в меня с бешеной скоростью, скажем, где-то 60 мега бит за раз. Каждый требовал своего разрешения. А мне не писалось, только придумывалось. Рассказы во мне могли замешиваться на чем угодно, от пыли за окном, ветра в море, от слова услышанного, от части речи, части тела, как этот, зачавшийся от вытянутой нижней челюсти. Писал я эти рассказы в уме, как консервировал, складывал в ячейки памяти. Время от времени я выходил к ним в огромное, висящее на до мной поле, как тот удалец, что выйдет на улицу, глянет на село. И я окидывал взглядом поле свое. И мне тоже было хорошо. Подбрасывал в рассказы новые словечки и видел, как вновь начинали бурлить еще не описанные мною события. Я знал, что эти ненаписанные рассказы становятся для меня неким накопительным фондом, в каком-то смысле как накопительная часть пенсии, которую пенсионный фонд раздает всем после окончательного выхода на пенсию. Так и я, когда уже ничего не смогу придумать, вернусь к своим "накопительным" рассказам, запишу их, они спасут от старения, продлят мою жизнь.

А этот, пока он совсем не захирел, я придумал объединить с несколькими другими, и сейчас, приступив к нему, даже не представляю, что, в конце концов, получится.

Я всегда мечтал, чтобы рассказы мои начинались как бы исподволь, но сразу захватывали. Это как в самолете, ты пристегнулся, несешься по взлетной полосе, думаешь, что еще есть возможность выйти, а потом миг, ты уже в воздухе, летишь, уже никуда не выйти и не деться никуда.

Вот так бы и рассказ суметь начать, чтобы захватывал вмиг, чтобы только слово прочел, а уже в полете, читаешь, пристегнут, не оторваться.

… Ну и концовка… Всегда позитивная, счастливая, немного ироничная. Типа: они полюбили друг друга, поженились. Жили долго и счастливо. И умерли в один день. Он от горя от ума, она от любви к нему. Похоронили их в одной могиле. Ее снизу, его сверху. Женщин все-таки надо закапывать поглубже…

…На двадцать первый день своего проживания в поместье Веисага Радьлэ вдруг заметил выставленную на него нижнюю челюсть смотрительницы. Смотрительница спустилась на лифте с механическим приводом c третьего этажа усадьбы на первый, на очередной обход поместья, бросила взгляд на лежавшего на печи с ноутбуком в руках Веисагу, челюсть ее так и вытянулась вперед, словно на чудо какое засмотрелась. "Лежишь, Веисагушка-Емелюшка, уже двадцать первый день, между прочим, молодожен хренов!" – прочитал ее мысли Веисага, улыбнулся в душе.

Конечно, без своей верхней половины сказать все это у челюсти не получилось бы, но промолчать об этом она могла вполне красноречиво. И Веисага бы тогда растерялся. Пока молчит, а потом ведь скажет. И что делать? Ведь надо будет отвечать, подумал Веисага, а что ответить?

"Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять!"

Досчитать до пяти было методом Веисаги, позволяющим ему сосредоточиться. Просчитав про зайчика до пяти, он становился решительным, даже дерзким, мог ответить, постоять за себя. Еще в школе, на уроке внеклассного чтения, когда каждый выходил к доске читать какие-то стихи, Веисага вдруг осознал, что не знает стихов.

– Гуд монинг, гуд монинг, гуд монинг ту ю, гуд монинг, гуд монинг, ай эм гляд ту си ю! – четко выговаривая каждое слово, продекламировал Веисага.

– А не по-английски знаешь? – спросила недовольно учительница, выбросив вперед нижнюю челюсть. Он чувствовал, как она его не любила.

– Могу! – ответил Веисага, закипая дерзостью. – Дались ей стихи, – думал он про себя, – ну не люблю я стихов, не запоминаю, что с того.

– Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять, – сделав паузу, посмотрел на класс. – Во поле береза стояла, как бы мне кудряву заломати, – концовку Веисага пропел.

Класс хохотал.

– Садись! – сказали Веисаге.

Веисага сел, положив подбородок на ладони, неотрывно смотрел на учительницу, и как она могла когда-то казаться ему красивой.

Женщин он стал чувствовать рано. Он слышал и чувствовал женщин. С ними ему было легко и сложно одновременно. И про своих одноклассниц знал все, словно видел их всех насквозь на много лет вперед. Только старость их увидеть не удавалось. Не хотелось!