Аркадий Бабченко - Война

Смерть становилась тогда простой и нестрашной, а оружие теряло свой магический ореол и становилось просто оружием…

Эту женщину я видел еще только один раз.

Было часов пять утра, светало. Солнце еще не взошло, и прохладная утренняя дымка, расползаясь по низинам, нагоняла озноб. Я сидел в охранении, прислонившись спиной к стенке окопа, укутавшись в бушлат и закрыв глаза. Все мои органы чувств, кроме слуха, были выключены. Впрочем, я особенно не беспокоился: сразу за бруствером начиналось минное поле, и, если что-то случится, я обязательно услышу.

Левое плечо затекло, я пошевелился, чтобы поправить неудобно легший бронежилет, и открыл глаза. Впереди, метрах в пятидесяти от меня, прямо по минному полю, шли двое. Шли абсолютно неслышно, как бы плывя по туману, не касаясь заминированной земли, где каждый шаг – смерть. Это были та медсестра и молодой доктор из медсанбата. Они шли так, будто они одни во всей Чечне и никакой войны кругом нет. Он ей что-то рассказывал, протирая очки, она слушала, держа его за руку. От них веяло миром, спокойствием и любовью, и им не было никакого дела до войны, до минного поля, до меня, затаившего дыхание и боящегося неосторожным движением спугнуть их и разрушить эту сюрреалистическую картину. В своем счастливом неведении они ступали, не выбирая места, и ни одна мина не взорвалась, не сработала ни одна растяжка. Медсестра и молодой доктор дошли до позиций разведроты, он подтянулся несколько раз на стоявшем там турнике, она улыбнулась, снова взяла его за руку, и они скрылись в траншее, исчезли, словно их и не было. Только туман, как и раньше, растекался по низинкам, заползая под бушлат и заставляя меня зябко ежиться.

С тех пор прошло уже четыре года. Я никогда больше не видел ни ту женщину, ни того доктора, не знаю ни их имен, ни того, что случилось с ними – выжили они или погибли в мясорубке Грозного – и как сложились дальше их судьбы, если им все же повезло. Но иногда летом, нечасто, я вижу во сне двух людей, бесшумно идущих в тумане по минному полю, и ко мне возвращается это двойственное ощущение: боязнь помешать, спугнуть их и уверенность в том, что на свете ничто не сможет нарушить их идиллии.

Когда наш батальон в марте вывели с гор, в медсанбате уже было три новых медика: две женщины и один парень. Парень нас интересовал мало: за три месяца жизни в исключительно мужском коллективе наши небритые пьяные физиономии успели всем нам порядком приесться. А вот к женщинам мы проявляли весьма активный интерес. Их звали Ольга и Рита, обеим было уже за тридцать, обе простенькие, с обычными лицами.

С Ольгой я познакомился, когда ходил к ней на перевязку: от антисанитарных условий существования, холода, голода и постоянного нервного перенапряжения у меня начали гнить ноги. Она говорила мало, перевязывала быстро, но очень умело, всегда интересуясь, улучшилось ли мое состояние после последней перевязки, не больно ли мне, не туго ли наложен бинт. После ее перевязок у меня всегда поднималось настроение. За долгие месяцы войны мы все озверели, слились с войной в единое целое, позабыв свой прошлый мир, свою прошлую жизнь. Присутствие женщины оживляло, напоминало, что на свете есть не только война, а еще и любовь, дом, тепло. Ольга одним лишь своим присутствием возвращала меня из мира мертвых в мир живых. После разговоров с ней желание вернуться домой разгоралось во мне все сильнее и сильнее, хотелось жить, пить водку в Таганском парке, клеиться к девчонкам. Она мне нравилась за то, что вытаскивала меня, погрязшего в войне, в нормальную жизнь.

…В середине марта наш батальон перекинули в Гикаловское, это недалеко от Черноречья, пригорода Грозного – того места, где Шамилю Басаеву оторвало ногу. В конце зимы, когда штурм Грозного уже подходил к концу и было ясно, что город взят, Басаев вместе с полутора тысячами своих боевиков, не желая погибать в запертом городе, уходил из него по руслу высохшей реки. Русло было заминировано, причем заминировано так, что пройти там было нереально даже одному человеку, не то что полуторатысячному отряду: противопехотные мины, самые мерзостные штуки, которые не убивают, а только калечат, отрывая ступню или полступни, разбрасывали с вертолетов россыпью, не жалеючи. Но Басаев прошел. Говорили, что он купил карту с обозначенным на ней проходом в минных полях у какого-то прапорщика ФСБ, заплатив ему что-то около двухсот штук зеленью.

Боевики шли ночью, неся все свое барахло, оружие и раненых на себе. Шли в абсолютной тишине, буквально под носом у федералов, встык между двумя армейскими частями – кое-где от позиций наших солдат их отделяла всего сотня-другая метров. И они бы так и просочились незамеченными, если бы им повезло чуть-чуть больше. Но в районе Черноречья, где проход был всего в один метр, кто-то из боевиков все-таки наступил на мину. С расположенных впритык пехотных позиций в ответ прозвучала автоматная очередь – просто так, наобум, там еще ничего не поняли и очередь эту выпустили по привычке: сработала мина, и они простреляли этот участок. «Чехи» попадали – прозвучал еще один взрыв. Поняв, что они обнаружены, боевики начали рассредоточиваться, и тут уже мины стали рваться одна за другой. Наша пехота, увидев в свете вспышек от разрывов толпу сепаратистов у себя под носом, подняла тревогу и открыла шквальный огонь. Через некоторое время к пехоте присоединились стоявшие на высотках «саушки» и минометчики и били в долину реки прямой наводкой всю ночь. Всю ночь там был кромешный ад. Самому Басаеву удалось уйти, но половина его отряда осталась в долине.