Зоя Квитка - Тридцать тактов в стиле блюз

Наступила тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов, старательно подчеркивающих пунктиром сказанное.

– Нам пора ехать, – робко, с полувопросительной интонацией в голосе сказала Флер.

Вилфорд встал и направился к выходу. Он выглядел подавленным и растерянным. Флер явно не терпелось уйти. Она буквально впрыгнула в туфли и нервно махнув мне рукой, на прощанье, посеменила к машине.

Вилф прикрыл за ней дверь, пробурчав что-то о сквозняке и принялся обматывать шею шарфом. Он машинально перебрасывал конец шарфа себе за спину, делая виток за витком, пока краешек не становился совсем коротким и шарф, как сжатая до предела пружина, разматывался обратно, заставляя Вилфа повторять все заново.

Когда он стал делать это в третий раз, я не выдержал и громко окликнул его. Друг взглянул на меня с возмущением, будто я оторвал его от важного дела, а затем произнес фразу, которая еще долго потом крутилась у меня в голове, не давая уснуть. Он сказал, глядя куда-то мимо меня:

– Знаешь, человек все время стремится к серым будням, при этом утверждает, что мечтает о праздничной встряске. Он не допускает, что самая большая трагедия может произойти именно с ним и все время уговаривает себя (откуда только такая уверенность), что с ним-то, как раз, этого не случится. Считает, что кошмар, болезнь или просто неприятности, непременно кончатся и настанут, наконец, привычные, спокойные, ничем не примечательные дни, от которых он вновь, как только сотрутся ощущения от пережитых злоключений, будет ныть и желать ярких событий, но, почему-то, вкладывая в понятие насыщенности жизни только что-то очень хорошее и, главное, будет гнать прочь мысль о том, что лучшее, что могло быть, уже произошло. Человеку кажется, что он все время только приближается к пиковой точке свершений и ждет от будущего все большего счастья, не замечая, как эти самые точки, оставаясь незамеченными, несоединенными с линией судьбы, накапливаясь, образуют собственную, так сказать альтернативную, длинную кривую, уходящую в небытие.

IV

Уснул я под утро. Будильник прокашлялся виброзвонком, а потом запел голосом Билли Холидей: “I’ll be seeing you… In all the old familiar places....”

Тяжелые веки не хотели подниматься. Я решил дослушать любимую песню до конца, тем более, что текст теперь звучал так актуально, будто был написан специально для меня, но ведь песни, книги, стихи, фильмы только тогда и становятся любимыми, когда попадают с нами в резонанс.

В конце концов, я заставил себя одернуть одеяло и встать. Немножко пошатываясь в такт музыке, я допел вместе с Билли две последние строчки: "Твой образ в утреннем солнце и в ночи, я смотрю на луну, а вижу тебя" , – и отправился в ванную.

Прохладный душ смыл сонливость, но не сумел столь же легко растворить липкую массу размышлений, вопросов и опасений.

Я зашел на убранную, в кои-то веки, кухню, и залюбовался порядком, наведенным Флер.

Выстроенные в ряд тарелки в сушилке, поблескивали золотистым краем, словно лампасами парадной формы, чашки гордо выпятили вперед вымытые брюшки, а рядом с ними, как начищенное и сложенное грудой оружие, красовались вилки и ложки. В этот момент я дал себе одно из тех обещаний, которые, из-за общедоступности выполнения и ничтожности, по сравнению с благородными, добрыми, похвальными поступками, человек забывает или с легкостью отказывается от них, пользуясь тем, что, кроме него самого, о взятых обязательствах никто не знал и, уговорив себя, что это дела поважнее чинят препятствия на пути элементарной самодисциплины, снова накапливает мелкие неприятности или заботы, чтобы потом давать себе зарок больше не допускать подобное.

Я пообещал больше не доводить дом до запущенности.

Преображенная кухня подзадорила изменить утренней привычке пить кофе. Я заварил крепкий чай и пил его не спеша, с церемониальностью, давая терпкости, как следует пропитать язык и нёбо. Каждый глоток разливался приятным теплом по телу, усыпляющим тревожность. Так, я выехал на работу вполне бодрым и успокоенным мыслью о предстоящей послеобеденной поездке в яхт-клуб с Вилфом, где надеялся получить порцию проясняющих фактов.

Почти каждый день я проезжал поворот, где случилась авария. Вначале, когда впечатления были совсем свежими я старался проехать это место побыстрее, но сбежать не удавалось. Моя память упорствовала, делала длительную остановку на месте происшествия, вновь и вновь восстанавливала и встраивала в невозмутимый пейзаж, исчезнувшие сцены человеческой трагедии. Затем я заметил, что память ослабила хватку. Очевидно ее союзник – воображение – отказал в поддержке и тем самым лишил ее сил. Теперь эпизоды были бледными, а их появление все более предсказуемым, пока, однажды, я не обнаружил, что приближаясь к злосчастному виражу, сам взываю к своей памяти, требую воспроизвести события и жду "пассажира", которого всегда забирал на этом месте и вез остаток пути. Этим пассажиром было мазохистское наслаждение и от его дурной компании, дарующей мне ощущение уникальности моего горя, было сложно отказаться. Сегодня я был готов оставить его на обочине, но возможно еще и потому, что злился на Брук, если можно сказать "злился", применительно к мертвому человеку. Скорее всего, вязкую смесь из сожаления и тоски разбавил новый ингредиент – досада.