Людмила Ивастова - Ожидание коз. Рассказы

– На. Кушай. Нэ смэй отказаться. Вино хочешь? Как хочешь.

Видя, что она молча держит эти бананы, отломил и снял лепестками шкурку.

– Ешь, сказал. Ты очэнь пэчальна, тэбя отучили любить. Но раньше было у тэбя. А у меня и тэпэр нет. Ты сказала красив. А нэт ничего!

– Брось убиваться, – сказала она, машинально жуя бананы, – ты молодой, тебе наверно, лет двадцать пять от силы.

– Двадцать!

– Не встретил еще.

– Трэтий год как встрэтил. Дом есть, видео есть, две шубы есть, а… ничэго нэт. Дэти не хочет, смеяться не хочет. Нэ живет, отбывает.

– Думаешь, не любит?

– Нэ любит. Дает, но нэ любит.

– Наверно, ты что-то не так сделал.

– Все сдэлал. Тэбе муж твой так не сдэлал, как я ей. Скажи, есть шуба?

– Нет, мы мало получаем, мы бюджетники, и у нас дети, да я еще книгу напечатала…

– Нэт, я не знаю такой народ – буджетник. Твой муж не работает. Я пять киосков открыл, у меня грузы круглые сутки идут в город… Ты слушай. Ты – пэчальна, я пэчальны. Но я дам тэбе на шубу. На. Тут пять лимонов.

– Отстань, ради бога, с лимонами, ты с ума сошел. Я не могу с тобой спать за бананы, за лимоны.

– Э-э, какая. Я нэ прошу спать. Прошу взять лимоны на шубу.

– Не нужна мне такая шуба.

– А что тэбе нужно?

– Книжку…

– Кныга? Пусть кныга.

– Нн… Не могу. Как я объясню? Что муж скажет?

– Э-э. Скажи – ты нэ любишь, другие любят.

– Нет!

– Пачэму нэт, слушай! Я могу одын раз сдэлать?.. – южанин развел руками, как дирижер.

Вдруг женщина вскочила, прислушалась. Издали послышался крик «мама!». Потом в закоулок вбежала девочка и бросилась к женщине на шею. Сейчас все кончится. Герман зря пела этой глупышке «Один раз в год сады цветут». Видимо, эта особа надеется жить вечно и при этом вечно презирать материальное…

– Мама! Ты ушла! Ты не хочешь больше жить с папой! Но ты иди тихо, он спит уже.

– Тише, детка, никуда я не ушла, я просто хотела одна поплакать, – она обнимала и гладила девочку, которая была в ночной рубашке, в куртке и в тапочках с помпонами.

– А почему этот? Он кто? Пристает?

– Да нет. Он просто бедный. Пойдем домой.

– Куда? Дэнги твои… – южанин загородил им дорогу. Женщина оставила девочку и обернулась к нему.

– Послушай, Ашот, или как тебя. Я не могу брать, не заработала. Ты не расстраивайся, лучше поговори с женой. Что со мной говорить! Я чужая. А ты скажи ей, скажи, как ты страдаешь, она пожалеет…

Она уже сама готова была пожалеть его. Из обиженной, загнанной тетки незаметно превратилась в утешительницу и теперь была сильнее этого красавца. Теперь он не только не стал приставать бы, а уже сам готов был упасть на колени. Но при дочке беседа сломалась. Женщина бросила, точно милостыню, сухие слова и сердцем была уже далеко отсюда. Она как будто стала красивей, ветер трогал за волосы, плечики пошли назад, подбородочек вверх, глазки округлились. Ее нужность кому-то – потрясающее средство, как легко выплыть из пучины отчаяния, если в ней нужда. Давай, глупышка, беги из закоулка радости в свою рутину. Боишься рискнуть, из своей колеи постылой выскочить?

Научные работники к тому времени уже явно перестарались и после романтической музыки перешли на ресторанный ор. Звуки становились все громче, все надсаднее. Итак, ночь подешевела, откровения иссякли…

– Стой! Нэ ходы! Я нэ все сказал, я только… – он схватил женщину за руку, но не как хулиганы хватают: за предплечье, одежду, а так просительно, двумя руками за ладонь. Но дочка дернула сильнее и утащила мать. А южанин сел на скамейку, бросил деньги в рефрижератор и прислонился спиной к столбику. Кажется, он больше не собирался никуда идти.

Спектакль закончился. Я улыбнулась и закрыла штору.

Судьбой подаренный шанс – еще раз увидеть их. Придешь тут в отчаяние, когда приехать никто не в силах. Вот сейчас это точно за гранью возможного, как цветы на чужой клумбе из поезда, летящего мимо. Но тогда все казалось незыблемым, ясным, как праздник.

Праздник немой, неназванный и невозможный, в воздухе мягкий золотой свет. У всех присутствующих ласково-внимательные лица: все боятся спугнуть этот праздник – кратчайший момент, когда забыты раздоры и горечи… В такие минуты исчезает обыденность, царит одухотворенность. Трудно представить, что все мы после этого вскочим, вырвемся из золотой комнаты, грубо закричим на детей и погоним их обедать, а они снова подерутся…

Это потом. А пока мама с папой опять пристраиваются по краям нашей немаленькой компании, хотя они тут самые главные. Это их идея – собрать нас всех здесь и сейчас. Мама обиженно-гордо молчит, очки все-таки не сняла, она явно не хочет, чтобы мы запомнили ее пожилой, с глубокими морщинами, мешками под глазами. Да и очки славно-удивительно ей идут – ее иконное и строгое лицо становится еще тоньше, еще собранней. Кстати и коричневая полупрозрачная оправа очков, будто нарочно подобранная к ее новому платью. Тонкий бело-коричневый лиственный узор прихотливо струится, взрываясь мелким горошком.