Александр Мирлюнди - Когда Осёл летал выше, чем Пегас. Театральные были и небылицы

То, как мы репетировали, по-большому счёту сложно назвать репетицией. Всё сводилось к тому, что каждые пять секунд кто-то из нас забывал слова роли, а другие ему подсказывали. Потом Саня Кошечкин стал говорить, что Ромео должен непременно танцевать и петь песни, как любимый актёр Серёжи Митхун Чакроборти, а я, смеясь, предложил абсолютно бредовую идею, что Ромео почему-то обязательно должен быть голым. Мы представляли Перелько стоящим на сцене в костюме Адама, краснеющего, с улыбкой стеснения прикрывающего причинные места, и корчились от хохота. В конце концов, с грехом пополам выучив текст, мы разъехались по домам.

На следующий день был показ. И если мы с Саней еще шутили, то у Перелько от вчерашнего веселья не осталось и следа. Он сразу пресёк все наши шутки, сказав, что мы несерьёзные люди, и шутим оттого, чтобы хоть как-то прикрыть нашу внутреннюю пустоту и бездуховность.

Наш отрывок был где-то посередине. В драных штанах, босиком, в кожаной желетке на голое тело, похожий скорее на голодранца из фильма «Путёвка в жизнь», чем на слугу из знатного веронского дома, я сидел за кулисами. Меня вдруг ни с того ни с сего захватило волнение. Руки мои начали трястись, и я в итоге, чтоб их как-то унять, взял в руки какую-то розовую грязную тряпочку, которая вскоре стала мокрой от пота. Саня Кошечкин сидел рядом, одетый в прямом смысле слова в мешок, в днище которого он проделал дыру для головы, и отрезал углы, превратив их таким образом в прорези для рук. Талию его обхватывал широкий армейский ремень, медную пряжку которого, увенчанную пятиконечной звездой, Саня завернул за спину. Перелько хмуро глядел в пол и всё время хотел курить.

Прямо перед нами был отрывок «Сон в летнюю ночь», который делали Андрюша Ершов и Катя Заовражная. Они изображали царя и царицу из какого-то далёкого древнегреческого полиса. Они ходили, завёрнутые в белые простыни с размалёванными казёнными печатями на спинах и босиком. Охали, ахали, корча из себя влюблённых, и в конце-концов завалились спать прямо на сцену. Андрей при этом тихонько взвизгнул, получив занозу в голую ляжку. Это почему-то меня развеселило и придало сил.

И… вот он!!! Момент истины!

Нас объявляют: «Ромео и Джульетта», в отрывке играют…»…

Я уже ничего не слышу, и смотрю на полку, на которой валяется чья-то грязная рубашка… Чья она? Вот Сеня Корсунский и Полина Бирюкова выносят в глубь сцены парту, изображавшую лавку Аптекаря. Почему Полина Бирюкова?! И…«С Богом!», -раздаётся под ухом хриплый шёпот Кошечкина.

С серьёзным, даже немного настороженным лицом Серёжа Перелько в образе благородного Ромео вышел на сцену. Он поморщился: некогда изящные остроносые сапожки моей мамы безумно жали его ногу 43-его размера. Белая рубаха навыпуск была подпоясана красной верёвочкой.

Немного переваливаясь с ноги на ногу, он вышел на авансцену и сурово посмотрел в зал, на педагогов. Я почувствовал, как в зале нарастает напряжение… Перелько перевёл взгляд куда-то в глубь зала и резко начал:

Коль можно верить сновиденьям сладким,

Мне сны мои предсказывают радость.

Зал, и мы, за кулисами, вздрогнули от неожиданности. Перелько продолжал в том-же резком тоне:

В груди моей, как царь на троне-сердце.

Бац! С громким шлепком он ударил себя ладонью в грудь и стал мять её пальцами.

– Серёжа, сердце с левой стороны, с левой!, -раздался шёпот из противоположной кулисы, но Серёжа двигался дальше:

Как сладостно владеть самой любовью,

Коль тень её уже богата счастьем.

На последних словах он хотел улыбнуться, но от волнения и сценического зажима улыбка вышла какая-то кривая, превратив его лицо в какую-то гримасу опричника. Но я этого уже не видел, я перекрестился, и выбежал на сцену с напуганным взглядом.

Серёжа медленно повернул голову, и, увидев меня, вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то испугался:

Ах, вести из Вероны??Бальтазар??

превращая все восклицательные знаки в вопросительные, и почему-то сверля меня подозрительными глазами, сказал он. Серёжа внезапно стал каким-то угрюмым. Затем он спокойно подошёл ко мне и протянул руку для рукопожатия:

Привет! Привёз письмо ты от Лоренцо?

Здорова ли моя Джульетта? Если

Ей хорошо, дурного быть не может!

Он стал распрашивать меня тем тоном, которым обычно строгая учительница спрашивает урок у завзятого троечника. На что я громким шёпотом, глядя за окно, ответил:

Ей хорошо, дурного быть не может,

Её ОСТАТКИ в склепе Капулетти…