Шарлотта Лис - Край воронов, или Троянский цикл

– О, это интересно! А переносные какие смыслы знаешь?

– Вот если совершить метонимический перенос с процесса на результат – получим «научный труд» в смысле публикаций. Но для нас с тобой это значение даже очень явно прямое!

– Значит, ты и процессы и результаты теперь как единое считаешь?

– Ну да!

– А мытье посуды ты туда будешь включать?

– Почему бы и нет? Нужное и благородное дело!

– Ага, так значит, ты рассматриваешь «труд» в общем смысле, а не в прямом, потому что прямому тебе нечего противопоставить.

– Ну в общем так в общем! Или меня это позорно клеймит?

– Не клеймит. Просто я понимаю сейчас «труд» конкретно!

– На здоровье.

– Зря ты смеешься. Неуместна тут твоя индифферентность. Из-за разных пониманий «труда» у нас коммуникация не складывается…

– Еще как наоборот! Уже 7 минут драгоценного времени.

– А где тогда он – труд – в смысле «плод»?!

– Видимо, не пришли еще. Хотя не знаю, к чему приходить тут…

– А ты в меня прямо надежду вселил. Надо же, я и не думал, что мы еще НЕ… Зато я знаю, чего мы ищем и могу благодарно тебя просветить!

– И что же мы там потеряли?

– Так вот, нашим плодом должно явиться твое понимание того, что ты задал дурацкий вопрос.

– Какой еще вопрос?! И когда?!

– А насчет того, зачем продолжаю над твоим сознанием трудиться…

– Ах вот что не дает тебе покоя! Да ты успокойся! Это же риторика обыкновенная. И я знаю ответ на этот вопрос: потому что тебе больше нечего делать.

– Отлично сказано. Мне, действительно, больше нечего! Ты плавно перешел в мои координаты. Мы пересеклись.

– Ну а дальше?..

– А поясни мне, или самому себе, или кому угодно – в чем тогда суть понимания моего труда как конкретного…

– Да легко! Ты писал про коды, потом мыл посуду, потом придумывал мне развлекаловку.

– Теперь ты видишь, что ты некорректно спрашивал. Над тобой я не продолжал работать, а начинал… Потому что других дел у меня уже не было.

– Ладно. Я по-другому спрошу: «Зачем ты начал работать, когда я уже отдыхаю?»

– Ай-яй-яй. Да я побью тебя в твоих же воротах!

– Я и не думаю, что тебе удалось бы сделать это в ЧУЖИХ…

– ОК, тогда играю вместе с тобой. Если ты понимаешь труд в общем, почему ты считаешь, что отдыхаешь сейчас? Ты и дышишь, и думаешь, и разговариваешь со мной.

– Ну тогда твое замечание не имеет смысла. По твоей версии, я теперь не могу «заработаться».

– Отлично можешь. Я даю голову на отсечение, что ты над книгами сидел более пяти часов. А я с тобой не разговариваю столько времени. Так кто заработался? Я-то вовремя переключился на другой вид деятельности.

– Да фигня это, Артем! Над книгами ты явно просидел дольше. Ты же с утра начал, а я только с 19 часов. Попался?

– Как будто попавшийся перестает кусаться! Между прочим, ты все равно заработался, потому что потерял меру, ты бы просидел до утра, если б тебя не вытащили. А вот я смог сам переключиться.

– Вот ты и переключился, потому что заработался. А я еще просто не дотянул до своей мерки.

– Нет, дорогуша, неправильно все. Я доработался до точки и бросил. А вот ты заработался! И уже не видел ни точки, ни многоточия, ни того, что час поздний…

– Я категорически против! Заработавшиеся начинают делать уже лишнее, а я не доделал, к твоему сведению.

– В каких масштабах не доделал? На год? На три года? Лекцию на вторник в четверг?

– А ты зачем статью раньше меня написал, если не торопишься?! Короче, ты проспорил…

6.

Пока Селена Станиславовна выспрашивала у Троя подробности переезда, Артем сидел за тем же кухонным столом и тоскливо замазывал слой масла на куске хлеба вареньем.

Сначала это была расслабляющая любовь, потом – разжигающая внутренности ненависть ровно с тех пор, как его перекормили (или, может быть, недокормили?) пирожными на днях рождения друзей. Раньше он мог съесть за раз полную розетку варенья, и Селена добросовестно готовила джемы все лето. Из облепихи… Из одуряющей облепихи, которая до слез прошибала сладкой душевной болью, гармонировавшей с постоянными муками совести по поводу болезни матери. Кажется, он отдавал сокрытые биологические силы организма ради раскрытия простора сей, по сути, наркотической свободы, по воле которой подсознательным выбором афродизиака поддерживался комплекс родовой вины. Соответственно, булки явились некоторой альтернативой и тянули за собой шлейф иной, обрамленной и упорядоченной, жизни, поэтому он запросил на тринадцатилетие кулинарную «Лакомку» с изображениями бесчисленных шедевров. И ряды легкомысленных тортов с бессмысленным кремом интуитивно внушали спокойствие и довольство. Или хотя бы печенье – пачка грубого овсяного печенья, или хотя бы кусок чужого сладкого пирога! Но отцовское сознание оказалось гораздо трагичнее: периодически дома стал отсутствовать хлеб и не засчет оптимистичных замен, а ради экономии в воспаленной мысли призрачных незаработанных нолей.