Игорь Галеев - Наскальные надписи. заГОвор

Никто не успел почувствовать приближения конца, когда очередное суровое сооружение затрепетало, потрескалось и рухнуло, обострившись грудами развалин. Сизые осколки побелели, съёжились, лопнули, и от былого величия осталась крохотная белая тучка, неотличимая от других она медленно поползла в сторону северо-запада.

Представление окончилось. Но ни одной китайской монеты не было уплачено за неповторимое зрелище. Не было и аплодисментов.

Народ расходился в великом недоумении .

Прежняя пыльная суета завертела свою шарманку, и в правительственных жилищах опустились шторы.

Переполненный город покатился навстречу завтрашнему дню.

Возбуждение гасло, прячась в закутки старческой памяти.

Плоские крыши погружались в ночной мрак.

В тусклых зеркальцах водоёмов замигали первые звёзды.

Всё вставало на свои места, возвращаясь к привычной очевидности.

И только пекинские мальчишки пребывали во всёвозрастающем недоумении , благодарили и принимали этот обыкновенный мираж всерьёз.

К нам приходят письма со всех уголков страны. Есть корреспонденция и из-за рубежа. В основном задают один и тот же вопрос: «Что такое дружба?»

Вернее даже так: «Возможно ли это явление в наше непростое время?»

Мы хотим ответить сразу всем – нет, дружба – это миф , и если кто-то жертвует собой ради другого, то в этом нужно разобраться.

Вот, например, человека не обязательно сажать в тюрьму, чтобы сделать его заключённым – для этого проще содержать его в лагере тупости, окружив недоумками и дегенератами. Поверьте, скоро бедняге станет совсем несладко и он навсегда перевоспитается.

Так же и с дружбой. Совершенно обыденные инстинкты называются благородными созвучиями.

«Наших бьют!» – не правда ли знакомый призыв.

И вот уже в ход идут финские ножи и итальянские кастеты. И это после двух месяцев похлопываний друг друга по плечам, десяти литров разделённого алкоголя и фальшивых подростковых исповедей.

Кажется, найдены общие вкусы и родственность ощущений, принесены жертвы в виде денежных знаков, предметов первой необходимости и необдуманных вмешательств в чужие дела. И громогласно заявляется, что человек добыл дружбу и готов продемонстрировать свою верность обрезанием головы любому обидчику друга. И ведь отрежет. Будет терзаться, сомневаться, ужасаться сам себе, а кого-нибудь да звезданет хотя бы по физиономии. И если всё, не дай бог, закончится тюрьмой, задастся несчастный вопросом:

«Какого лешего я так безрассудно вляпался?»

Тогда мы придём к нему в вонючую камеру и ответим:

«Страх это, дружок. Извечный, закабаляющий страх. Он сидит всюду, и потому, бывает, малое количество побеждает большее, умные попираются дураками, и какая-нибудь гниль возводится в образец качества».

Не так то просто понять, что в основе многих любований, милосердий, геройств лежит глыба холодного страха. Можно назвать его страхом одиночества, но точнее – это инстинкт стадности. А ещё определённее – ужас перед угрозой самому разобраться во всей этой необъяснимой действительности, бегство от усилий, от необходимости самостоятельных решений…

Здесь мы вынуждены поставить многоточие и поведать о мизантропе. Это тоже одна из тем, которая не перестаёт волновать жителей всех уголков планеты.

Водятся ли ещё эти уникальные существа? – спрашивают любители природы. Не истребили ли их полностью человеколюбцы? – переживают энтузиасты-экологи. И всё это не так смешно, как многим покажется.

Да, да, не стоит обхохатываться по поводу столь печального явления. Когда-то мизантропы украшали планету. У них не было недостатка в пище, и поэтому остаётся загадкой – почему они вымерли. Этот уникальный вид, подаривший потомкам столько разноречивых и живописных останков образа жизни, ритуалов, таинств и продуктов своей жизнедеятельности, как-то незаметно был вытеснен наиболее жизнеактивными и миролюбиво настроенными соплеменниками.

Кто занял нишу камчатской коровы? Гурманы просто трясутся от бешенства, узнав, что её мясо не портилось годами, что её жир мог поднять из гроба покойника, и что она питалась водорослями, которые ни до, ни после неё никому не пришлись по вкусу. А её бесподобное молоко? А безобидный норов, когда её можно было уничтожать обычным булыжником, отчего она даже не мычала?

Что после этого можно сказать о мизантропии – об этом скромном, самокритическом явлении, когда ослу стыдно за своё рабское ослиное племя, а киту обидно, что он не умеет парить в небесах и день за днём вынужден пересасывать тонны воды ради нескольких центнеров калорийных букашек. Вот и лопалось тысячелетнее терпение – и начинался одиночный бунт. И тогда на эту исхудавшую громадину мигом набрасывался весь морской люд. Но прежде чем от неё оставалась горстка известняка – известие о бунте доходило до малолетних китят, и, может быть, не зря в научных кругах ходят слухи, что эти животные когда-то выбирались на сушу и снова возвращались в обетованные воды.