Поселок застроен преимущественно серыми деревянными двухэтажными домами, с жидкими от грязи улицами, с там и тут все еще дымящими трубами котельных, но с уже пробивающейся травкой на подсохших участках голой земли, с набухшими почками ивняка за размномастными изгородями палисадников. Но солнце уже стоит высоко и греет вовсю и весело отражается слепящими бликами от окон домов, и народ ходит уже легко одетым. Весна пришла и на эту неухоженную северную землю. И я люблю этот неуютный поселок, потому что в нем живет моя обожаемая женщина, и это к ней я спешу, преодолев тысячи километров и другие преграды.
Ключей от квартиры я с собой не брал, а потому иду сразу на работу, в редакцию. И вваливаюсь в наш общий со Светланой кабинет и, слава Богу, застаю ее на месте.
И вот это вот изумление в ее серо-синих глазах, смешанное с радостью от моего внезапного появления, тонкие руки на моей шее, эти стройные ножки в кокетливых сапожках, привставшие на цыпочки и прижавшиеся к моим, эти жгучие поцелуи-укусы становятся мне наградой за все перенесенные накануне страдания.
– Постой, – бормочу я, задыхаясь, – у меня вон что…
Я сбрасываю рюкзак на пол и вынимаю из него стоящий торчком газетный сверток, с шуршанием разворачиваю его и высвобождаю выжившие за эти вымотавшие меня два дня пунцовые розы, которые я купил на знаменитом огромном, шумном Зеленом рынке Алма-Аты, куда ездил за картошкой перед самым отъездом в аэропорт.
Кто-то в дверях кабинета тихо ахает от восторга – это к нам начинают заглядывать немногочисленные любопытные сотрудницы редакции.
– Вот, поставим их у нас в кабинете, пусть всех радуют, – говорю я. – Хотя они, конечно, твои.
– А картошка? – обеспокоенно спрашивает любимая. – Надеюсь, про картошку ты не забыл?
– Конечно, нет, – отвечаю я, снова притягивая ее к себе и целуя ее в уголок маленьких капризных губ.
– Ну, тогда пошли домой, жарить картошку…
И мы, счастливые, пошли жарить картошку.
«Я крепкая настежь открытая дверь…»
Я крепкая настежь открытая дверь.
К салату твой стан накреня,
кричу тебе в ухо: «Иди – ка отсель
бегом под венец за меня!»
Тебя возмущение бросило в дрожь.
Оно объяснимо вполне.
«А может быть сам ты сначала пойдёшь
отсюда жениться на мне?!»
Я взял тебя в танце рукой за бедро,
и ты оттянула носок.
«Со мной ты слезинок наплачешь ведро!» —
сказал – и кусил за сосок.
Ты тут же, ответную нежность верша,
свалила меня и себя.
Мы стали кататься, друг друга душа,
щипаясь, лягаясь, сопя.
От нашей любви убедительных фраз
захлопал в ладоши народ,
«Люблю тебя, дурочка!» слыша от нас,
«Я тоже тебя, идиот!»
Ты бьёшь и швыряешь меня во всю прыть.
Я ж, вазы собрав по столам,
цветов из горстей тороплюсь надарить
наотмашь тебе по щекам.
Кружит над тобой лепестков фейерверк.
Я шпилькою ранен в живот.
Кто искренность нашу сейчас опроверг —
смешон, не естественен тот!
Нам дико за ушком друг другу чесать
и в книксонах корпусы гнуть.
На нервной мы почве сошлись коротать
нелёгкий пожизненный путь.
Когда бы я был бессердечен и пуст,
я чмокнул бы длани твои,
телячьи бы нежности сыпал из уст,
треща о безмерной любви.
Когда б ты желала меня охмурить
и сунуть себе под каблук,
то стала бы ситец в руках теребить,
вздыхая от внутренних мук.
Мы были бы тише у всех на глазах,
и было бы скучно. А так
не в ЗАГСе задрипанном – на небесах
у нас совершается брак!
«За то, что мы имеем разный пол…»
За то, что мы имеем разный пол,
и ты меня дразнить взяла повадку,
чтоб нам возлечь, я ждать тебя пришёл,
засев в твою цветочною палатку.
Над чаем шриланковским взвился пар
на небе ляпать белые барашки.
Где «зебру» переехал «ягуар»,
ревут слоны из пластиковой чашки.
Когда ломает шаткий табурет
за часом час и волю и осанку,
движеньем механическим проспект
раёк напоминает под шарманку.
Покачиваясь словно нараспев,
шлифуя шляпку выскочке – шурупу,
от Солнца жду, когда оно, осев,
рубить тростник поднимет Гваделупу.
Ты в мыле. От жены или к жене
дневной мужик за флорой потянулся.
Твой мельком взор, размазанный по мне,
как на арбузной корке подскользнулся.
Читать дальше