Владимир Шмелев - Александровский сад. Московский роман

Но попались и толковые парапсихологи, что за бабки научили некоторым приемам самовнушения и внушения кому надо, подсказали как смотреть, что думать, как мыслить, чтоб обдурить, облапошить кого надо. В общем, дело темное и не чистое, как раз по мне.

– Вэл, что за жуть меня преследовала во сне? Постоянно снились женские половые органы. Эти видения были настолько непристойными, что рассказывать их кому-либо было не то что неприлично, но и опасно: могли принять за больного.

Женские прелести во всей красе, такая нежная плоть. И каждый раз оказывается, что это красота только Наташи, что стыдливо отведя глаза, предстала предо мной в первый раз в 57 больнице, куда распределили после мединститута.

Как нежна и целомудренна была ее девственная чистота, какой запах новорожденного! Можно было просто любоваться, бесконечно наслаждаться и больше ничего, казалось, не нужно. Но просыпалось что-то звероподобное, вожделение давало о себе знать, его невозможно было ни спрятать, ни унять, оно воинственно торчало и требовало страсти беспощадной, животной. Как мне хотелось ласкать ее тихо и трепетно, но я тискал ее до боли, а когда добирался до той самой точки, – до крика.

Как избавится от возбуждающих снов, что дыбятся непроизвольно в плоти? Инна, наблюдательная жена, заметила этот феномен. Ночью проверяла, не повторится ли он, чтоб воспользоваться моментом. Все это приводило ее в такой восторг, потная и разгоряченная шептала на ухо:

– Я мечтала об этом.

В ответ я кусал ее губы, язык, так хотелось причинить ей боль, чтоб она сильнее запомнила эти мгновения. Соски ее становились такими упругими, когда ласкал их языком, а груди в моих руках были необычно теплыми, они воспламенялись, как ее влагалище, я чувствовал между ними какую-то связь. В ответ она извивалась подо мной, как что-то скользкое, мокрое, ни на что не похожее, и ни с чем несравнимое.

Порок заковал мое сознание в прелести образа половых женских органов в форме губ, к которым припадал, как к образу до скончания века, до омерзения, тошноты и рвоты, наслаждаясь скользкой, скотской, влажной плотью.

Эти видения мучают, засоряя мой мозг, загоняя всего меня в половую щель, в самое семя матки. Я сплющиваюсь, изнемогаю и угасаю в страсти до болезненной остроты отвращения к себе и осознания патологии, что выражается в похотливой низости. Так думают моралисты.

Было впечатление, что во мне еще другой человек, которого не знаю, что содержит в себе какую-то тайну, хранящуюся под семью замками за пятью дверями. И самое ужасное, что не могу понять: хорошее или плохое. Может, вообще что-нибудь фантастическое, что невозможно представить, какая-нибудь нелепица или абракадабра. Возьмешь в руки – оно и растает, только глянешь – оно рассыплется или улетит, не давшись ни глазу, ни в руки, тут же исчезнет, испарится. Так проживешь и не узнаешь, кто ты был, и что в тебе хранилось, и во что ты пошел – то ли в добро, то ли во зло, то ли Богу свечка, то ли черту кочерга.

Что приобрел, или стал ли чьим-то рабом, или кем-то помыкал, а счастья никому не дал – ни тепла, ни улыбки, и всему миру от тебя убытки. И что это? Мне приснилось или наяву проговорилось каким-то чужим голосом, то ли сверху, то ли снизу, фантазией, небылицей, и размышлять заставило над житием и бытием. Забавно, не правда ли?

В детстве сказками увлекся, в юности – компьютерными играми, потом – кулачные бои и футбольные фанаты. Сколько же во мне всего, и кто здесь главный? Если этот, что смотрит на меня в зеркале, жуткий тип, особенно по утрам, после коньяка и секса…

Когда понял, что никому не нужен, когда почувствовал, что даже воздух пропитан равнодушием, возненавидел все.

«Кругом одно дерьмо, – решил я. Дерьмо, от котороо исходит тлетворный запах. Дутая благопристойность обывателя, воротящего нос от того, что не входит в рамки его представлений, что за гранью понимания низводит до ненормальности». Ненависть, как неистовый ветер выметала из моего сознания все, что еще вчера было дорого, к чему тянуло. И вот я посмеялся над тем, во что верил, сбросил с себя, во что рядился, чтоб казаться таким, как все, расстался с надеждой. «Все за борт, – решил я, – так легче кораблю без лишнего груза». Я остался голый. И лишь ненависть густым волосяным покровом покрывала мое тело, породнив с дикарями, странно, что не прыгал по деревьям, издавая нечленораздельные вопли, что-то было в моей ухмылке от животного, иногда самого пугало, отражение в зеркале. Что-то смущало на мгновение в оскале зубов, поражающих своей белизной, виделась какая-то страшная готовность вцепиться в горло каждому, кто не даст мне жить в удовольствие.