Елена Ушакова - Этот вещий сон

Что было? Вспомнил, как ехал на машине в аэропорт. Или из аэропорта? Ночь. Грузовик. Визг тормозов, летящая на его машину громадная кабина. А дальше – дочь, спускающаяся откуда-то с небес на фоне огромной луны… И больше ничего… Он даже не может утверждать, была ли рядом дочь. Кто-то был, но дочь ли? То, что с ней точно что-то случилось, – это он чувствует и знает наверняка.. Просто знает, и все! Может, не здесь, а где-то, но он точно видел ее падение…

Аленушка. Он чувствует, что она где-то рядом, но, может, это «рядом» находится за тысячи километров… «Если она все же здесь, то не сможет без меня одна, в чужой стране, в Штатах, где к россиянам многие относятся недоброжелательно, с предубеждением».

Виктор Дмитриевич вдруг увидел свои книги, всплывающие в его мозгу живыми образами, отдельными четкими фразами. Теперь он находился в том состоянии, о котором когда-то писал в собственных работах. Вспомнился образ бывшего коллеги, который всю жизнь латал человеческие сердца и сам умер от сердечного приступа. Так и он сейчас: получил то, над чем работал больше половины сознательной жизни, отданной науке.

Хайдакхан… Перед его глазами пронеслись йоги, монахи, владеющие тайными знаниями. Зачем все это, если теперь он где-то на грани миров… Умер? Нет, не похоже. Но что-то случилось с Леной… Он видел, как она куда-то проваливалась – очень медленно и очень нереально, словно в растянутом времени. Он видел эту картину из больницы, находясь в состоянии комы…

Вспомнил вдруг свое детство. Отчетливо вырисовался фрагмент: он, еще мальчишкой, ловит бабочку и сажает ее в литровую банку, а потом часами наблюдает, как она бьется о стекло. Все возвращается на круги своя: теперь он – та самая бабочка, неспособная выбраться из плена собственного тела. Оболочка, в которой он сейчас находится, по ощущениям похожа на огромное увеличительное стекло – столь огромное, что через него видна вся Вселенная в мельчайших подробностях.

«Все уверены в том, что я сплю и не знаю, что происходит вокруг, но я вижу сейчас больше, чем когда-либо. Ни один из докторов об этом даже не догадывается. Все это – результат недоверия к моим научным разработкам. А ведь я годами пытался рассказать коллегам о возможностях невозможного в подобном состоянии. Вот, к примеру, сейчас я чувствую, что могу общаться практически со всеми, находящимися в любой точке земного шара, а может, даже далеко за его пределами. Но… Важно, чтобы не отключили аппарат жизнеобеспечения. Надо постоянно давать им знать, что я еще жив. Я не собираюсь покидать этот мир до тех пор, пока не узнаю, что с моей дочерью…»

Я с усилием пыталась открыть глаза. Голова кружилась, тошнило, ломало, хотелось пить, разбитое тело кричало от боли. Вокруг гнетущая обстановка: стерильно белая палата, трубки, капельницы – от всего этого веяло безысходностью. Возле кровати стояла медсестра и что-то говорила. Я едва понимала английскую речь, хоть и знаю этот язык достаточно хорошо.

– Как вы себя чувствуете, мэм? – заметив, что я открыла глаза, медсестра внимательно посмотрела на меня.

– Невыносимо… Даже не знаю, рада ли я, что осталась жива. Что с моим отцом? – наугад спросила я, уверенная, что с ним что-то случилось, хотя и не знала, где он.

– Он в коме, мне очень жаль. Мы делаем все, чтобы поддержать его жизнь, но вы же понимаете: такая авария… – Медсестра многозначительно замолчала.

Теперь я не сомневалась, что с отцом произошло несчастье и что он где-то рядом.

– Когда я встану? Когда увижу отца?

– Елена, у вас множество переломов, серьезно поврежден позвоночник и сотрясение мозга… Вам предстоит долгий период восстановления.

– Я буду ходить?

– Надеемся… Надо верить в лучшее, но вы должны понимать, что пока что вы не можете не только ходить.

– Я могу увидеть отца?

– Боюсь, что нет. Как я уже сказала, он в коме.

Часы, словно годы, потянулись бесконечно долго. Физические раны не так беспокоили, как душевная боль, которая не унималась ни на миг. Отец оставался в коме. Его состояние не менялось, и врачи осторожно готовили меня к тому, что рано или поздно его придется отключить от аппарата. Я рыдала не от боли, а от отчаяния и одиночества и еще – от осознания того, что могу остаться в этом мире совсем одна, без отца.

Потеряв счет времени, неподвижно лежала в постели. Я не могла не то что ходить, но даже голову повернуть была не в состоянии, ноги не слушались, я их совсем не чувствовала. Ничего не помогало – ни обезболивающее, ни успокаивающие, ни физиотерапия, ни сладкий голос медсестры. Приступы отчаяния с каждым разом все усиливались. «Возможно, больше никогда не смогу ходить, как тогда вообще жить? Одно утешение: нахожусь в здравом уме. Соображаю, но ничего не помню. Я одна в этом мире… Странно, что об отце вспомнила. Может, кто-то помог вспомнить? Ну кому, кроме отца, я буду теперь нужна в инвалидном кресле?»