Тамара Злобина - Бабаёжкины секреты. Сказки

– Ах, Василька, обманщица! – заявил недовольно. – Я для ней подарочек приготовил чудный, а она… Так обмануть наши надежды. Не забуду я ей энтого неуважения к нашим надеждам и чаяниям!

– Насильно мил не будешь, – буркнула ему в ответ, и улетела на ступочке прочь. Настрой был, видать, совсем не летательный, потому ступочка моя и взбрыкнула, и в самый глубокий сугроб нырнула, отказав в полёте.

Вылезла из сугроба, злая, как сто бабаёжек: глаза пылают, шевелюра дыбом, платье полу-праздничное, в местах особенных почему-то поползло (обманула Кики – некондишн подсунула).

Волченя променад делал поблизости – пасть ощерил и издал что-то очень похожее на хохот. Я только ручкой махнула и снежным комом ему пастюку залепила. Упал он на передние лапы, хвост вверх задрав, и заверещал тоненько:

– Прости, баушка, это я неподумавши вякнул супротив тебя. Прости окаянного! Ничего не видел, ничего, не слышал, ничего никому не вякну.

– Попробуй только вякни что супротив, – пригрозила ему. – Язык – сам откусишь, без моей помощи.

Понял Вова, что баушка не шутит – так на четвереньках, с поднятым хвостом и отполз, как партизан, в свою нору.

Ступочку свою назад, домой волоком тащила, всю дорогу внушая ей истины прописные: против баушки мыслить ничего супротив не моги, ронять её гордость и достоинство – не моги, вред причинять своей хозяйке – не моги.

А перед избушкой пригрозила:

– Ещё раз так уронишь, баушку – расщеплю на чурочки и в печи русской стоплю.

Неожиданно избушка моя на курячих ножках с испугом заверещала: видать на свой счёт приняла.

– Не нервничай, – ответ ей дала, – не про тебя гутарю – ступочке-предательнице внушаю правила жизненной необходимости.

Избушка приободрилась, а ступочка – даже скукожилась: знает мою характеру – побаивается, когда носом её в пакость суёшь. Не часто это бывает, но всё же…

Так, что в этот Новый Год мы с Баюном вдвоём вокруг Ёлочки плясали и пели песенку про неё любезную:

В Лесу родилась Елочка,

В Лесу она росла

По всей округе Ёлочка

красавицей слыла…

А потом опять же вдвоём за столом карельской берёзы сидели, обильно вкусностями обставленном: наливочку потягивали, рябчиками и глухарями запечёными в печи-кормилице с овощами и травами подчивались. Тут и гусь я яблочками местными был, и уточка, нашпигованная овощами и травками заветными для вкуса, и для здоровья ради. И малинка перетёртая и засахаренная с цукатами, и вареники на любой вкус и выбор. Для Василисушки старалась – не для Ивашки, а она его выбрала непутёвого.

Скажете: обиделась баушка? Не без этого. Приедет зятёк дорогой в следующий раз «на охоту» заведу в чащобу и оставлю там – пусть сам по часам выбирается. Ни за что не выберется! Он и в городе меж двух сосён блукает, а уж в Лесе – тем паче.

Да не злая баушка – не злая, но проучить подлеца след, чтобы неповадно было: пусть и о других хоть иногда думает.

Баюн с расстройства так наливочки нализался, что, ткнувшись в тарелку мордочкой, уснул и всхлипывал во сне, сетуя на глушь непролазную и темноту беспросветную.

Перенесла его на лежаночку, легла ему под бочёк, да и заснула.

А что тут ещё поделаешь? Прав он – прав: темнота и глушь. Может потому Василиса и не желает сюда прибыть?

Баюн затих, а баушка всплакнула вспоминаючи о том, какой Василисушка была в девочках: нежной, доброй, как она пела, своим серебряным голоском, как говорила о своей любви к матушке, обещая, что никогда её не покинет. А едва заявился в наш Лес Ивашка-пришлый – она все свои обещания враз забыла и за ним отправилась, порушив не только свою, но и мою жизнь.

Вот и пестуй после этого дитятко родное, вот и верь его словесам бесполезным, вот и жди его возле окошечка, все глаза проглядаючи.

Ведь то ещё плохо, что не мне одной была нанесена рана глубокая: Баюн до сих простить Василису не может, а Волченя при одном упоминании о ней, слезу слизывает, ведь он, будучи тогда пёсиком несмышлёным даже спал у её ног, бегал за ней как пришитый. После её бегства стал, как пришибленный. Таким и остался по жизни. Может потому и у ведьминого источника на Луну время от времени воет?

Про себя и говорить не хочу: я ли дочечку свою не лелеяла, я ли не любила-нежила, пылинки с неё сдувала? Одна ведь растила-выращивала. Батя-то её сделал своё дело, да и и ушёл воевать-завоевания для Родины-матушки. То ли сгинул где, то ли возвернуться назад не захотел, только осталась я одна на пятом месяце тяжёлая. И всю свою любовь, всю свою нежность женскую на неё, ненаглядную перенесла, а она с Ванькой непутёвым сквозанула из Леса… А я ведь предлагала остаться им здесь.