Владимир Ермолин - Прогулки с Чарой. Из жизни неправильного пуделя

Пса породы ка-де-бо зовут Локо. Он ходит в зелено-красном свитере зимой, а летом в шейном платочке того же колера. Этого грозного парня выгуливает десятиклассник Слава и четверо его друзей. Они шествуют плотной группой и редко кому уступают дорогу. Нам с Чарой с некоторых пор уступают. Было это в прошлом году. Повстречались мы с фанатами «Локомотива» на узкой дорожке в сквере. Их построение – с Локо впереди и свитой по бокам – ровный, уверенный ход, поднятые головы, их, как бы скользящие поверх суетного мира, взгляды – все говорило о том, что судьба наградила нас встречей с избранными. И тут бы, как все, соскользнуть на обочину, принять позу восхищенного смирения, да только моя Чара вдруг рванула к Локо и лизнула его в нос. Могучий пес от такого, как бы сказать, «здрасьте вам», так и присел, словно мертвой рукой обнесенный. Чарка же еще чуток попрыгала на его широкую грудь и побежала дальше. Вслед за ней, сквозь расступившуюся свиту проследовал и я. Можно сказать, дуриком проскочил. Так обрели мы с Чарой высокое право переть напролом при встрече с высокочтимым Локо и его свитой. Причем пес, едва завидев Чару, садится поудобнее, предвкушая, но напрасно – ветреная пуделиха моя больше безешки не раздает. Пробегает мимо, даже взглядом не одаривая.

Схлопотал замечание. Дело в том, что, не полагаясь на память и зрение, я, гуляя с Чарой, здороваюсь со всеми собачниками, с кем только не сведет случай. Впрочем, делаю это – здороваюсь первым – и в лифте, и в подъезде, и у мусоропровода. Хотя бы и без собаки был человек. Меня не убудет, зато не обнесу своим «здрасьте» знакомого. Да и незнакомого, думал я до сегодняшнего дня, уж, как минимум, не обижу. Но вот останавливает меня хозяин фокстерьера, сухопарый мужчина лет 60, с коим я раскланялся, и говорит такую речь: «Мы с вами не знакомы, а вы, я замечаю, уже не первый раз вынуждаете меня с вами здороваться. Неужели вы не понимаете, что вламывайтесь в личное пространство чужого для вас человека? Не понимаете, что это неприлично? Вы, немолодой уже товарищ». Я извинился, и мы разошлись.

Чара заглядывала мне в лицо, пытаясь понять, чем я навлек на себя такой строгий и раздраженный голос. Поразмыслив, я сказал ей: «И поделом». И тут же поздоровался с надвигавшейся из сумерек фигурой.

Повальное увлечение шагомерами – приложениями для айфонов. По двору сейчас мало кто ходит, тем более праздно. Всех вынесло за периметр – на аллею общей протяженностью 4 км 143 м. Ходят быстрым шагом, собаки только поспевают, если коротконожки, а длинноногие вперед забегают, оглядываются довольные – им такой марафон в радость. В конце прогулки собираются в кучку и кумекают – сколько кто накрутил, с какой скоростью, какие килокалории сбросил. Особый сбор по утрам. Это отчеты за минувшие сутки. Упрутся головами, только и слышно: «Пять тысяч… Двенадцать тысяч… Шагов или метров? Так не путайте… У Рекса прирост три с половиной…». По привычке идентификация по именам собак. У них своя табель о рангах: кто накрутил больше ста км в общей сложности – сотники, кто тысячу – тысячники… В воздухе витает субординация, пока не обретшая четкие формы. Того и гляди взносы начнут собирать и резолюции выносить. Я зову их шагунами. «Шагуны вы мои, шагуны», – пошучу, бывало, следуя мимо. Замолкают, сектанты. И я уже чувствую отчуждение. Но мы с Чарой не очень-то грустим в единоличниках. Нам этот колхоз «Вместе весело шагать» не нравится. Это ж надо, говорю я Чаре, так испоганить прогулки с собакой. Она согласна. Она редко когда со мной не согласна.

Однажды кот Савва, молочный брат Чары (вместе из одного блюдца молоко лакали), улучил момент и сиганул в приоткрытую дверь на лестничную площадку. И надо ж такому случиться, что как раз в этот момент не очень умный пятиклассник Саша, пролетом выше, рванул петарду. Когда ахнуло и дым рассеялся, Савва уже был дома, в самом глухом углу, за диваном. И сколько потом мы с Чарой не объясняли коту, что мир состоит не только из глупых пятиклассников, Савва раз и навсегда оставил попытки раздвинуть границы своей городской среды обитания. «Не так ли и мы порой, – сказал я Чаре, – возводим свой личный горький опыт в степень необсуждаемой истины?»

Сидим с Чарой в скверике напротив школы. Веет мартовский снежок, пасмурно, тихо. Вдруг на стадион выбегают ребята. За ними шествует физрук. Ставит на столик магнитофон, включает и над стадионом и его окрестностями звучит голос Владимира Высоцкого: «Друг, оставь закурить, а в ответ тишина…». Школьники начинают разминаться. Мы смотрим на них и поеживаемся. Кругом еще снег, а они в одних трениках и футболках. Сам любитель Семеныча в теплой аляске и вязаной шапочке. Мы с Чарой не выдерживаем. Подходим к железной ограде, подзываем физрука. Молодой парень подходит, но неохотно: «Чево надо?» – «Молодой человек, – говорю я, – предупреждаю вас как доктор – на следующий день половина этих ребят слягут с температурой. Отвечать будете вы, я об этом позабочусь». Мои последние слова Чара сочла нужным подкрепить многозначительным «гав». Парень какое-то время молча смотрит на меня, что-то соображает. Чувствуется, ему есть что мне сказать. Придаю своему лицу максимальную насупленность. И побеждаю. Парень молча уходит. Потом что-то говорит трясущимся физкультурникам, и они несутся в школу. Высоцкий обрывается на словах: «Если хилый – сразу в гроб». Мы с Чарой возвращаемся грустить на скамейку. Поймав на себе взгляд честной подружки, не выдерживаю: «Ну, не доктор, не доктор я. Что ж, иногда и соври, если это полезно для здоровья».