Владимир Вестер - Коммунальная опера

Угол

Клюев в те далекие и безвозвратные времена был человеком лет шести-семи в коротких брюках на бретельках и матросской бескозырке с надписью «Речной флот». Он и всевозможные сказки любил, и разные события, и истории, и происшествия. А что касается пошалить, побаловаться, то это он не меньше любил сказок и происшествий. Разбалуется, расшалится, повалит вешалку или об стол приложится, а потом мама ловит его за руку и делает строгое материнское предложение:

– А ну-ка, становись в угол. Постой и подумай…

Вот он и стоит в самом дальнем углу. Стоит, упершись носом в темень.

А темень эта такова, что заставляет думать. Собственно, как мама велела, так он и поступает. Стоит и думает о самых разных вещах. Но больше всего о том, что неужели всю жизнь его будут ставить в угол. И думает об этом с таким напряжением, что не замечает, как проходит время, мама давно уже легла спать, и папа, разведенный с мамой, где-то лег, и бабушка, живущая в другом конце города, легла, и прочие люди, о жизни которых он еще ничего не знает, тоже легли, а он стоит, упершись носом в темень, и думает…

И додумывается неизвестно до чего. Кажется ему, что он взрослый, носит пиджак, галстук, брюки, круглую современную шляпу, утратил способность беззаветно баловаться, валить вешалку и стукаться об стол, а все равно кто-то строго ему предлагает: «А ну-ка, Клюев, в угол!»

Это предложение не слишком пугает его. Он еще никогда не видел, чтобы взрослых ставили в угол. Правда, в какой-то детской книжке он (с помощью мамы) прочитал, что это бывает, но только в далеких незнакомых странах, где живут какие-то переодетые артисты с птичьими головами.

На другой день у него болят ноги. Хорошо болят, сильно. При этом сам он беззаботный, и люди, когда они с мамой едут сначала на трамвае, а после в метро, кажутся ему переодетыми артистами. И каждому из них он мысленно приставляет птичью голову, однако голова не приставляется, поскольку у каждого человека голова своя.

Одет он по-уличному: в свою маленькую натуральную шубу, которую мама сшила ему бог весть из чего, но, видимо, из овчины. Он думает о том, как станет баловаться у бабушки. И знает Клюев, что у бабушки он станет баловаться сильно и очень талантливо, потому что еще ребенок и нет у него шляпы с круглыми полями, галстука и пиджака. И нет мелкого страха. Страха за то, что бабушка поставит его в угол. Ведь у бабушки нет углов. Все заняты. А в том, где он мог бы поразмышлять о разных вещах, стоит один из первых в стране телевизор.

Праздничные выстрелы

В той части города, в которой жил Клюев, по праздникам раздавались какие-то выстрелы. Эти выстрелы были очень красивые, разноцветные. Не успев утонуть в темной воде реки, они с треском осыпались на крыши и тротуары.

Прильнув к окну на пятом этаже, он считал эти выстрелы. Получалось десять или пятнадцать; потом цифры и числа путались. Путаница возникала, наверное, из-за того, что не была просто путаницей, а потому что место, откуда стреляли, находилось где-то за рекой, и звуки выстрелов доходили до Клюева неспешным шагом. Тонко звенело стекло, и кто-то кричал внизу: «Уряяяааа!!»

«Уряяяаааа!» – с воодушевлением кричал он. И опять сбивался со счета.

Стрельба продолжалась, как и крики внизу, и он на пятом этаже чувствовал не свою причастность к происходящему, а желание его наблюдать. Он не помнил, кто из проживавших в квартире ему сказал, что он родился в праздничный день, и это в его честь бабахают за рекой невидимые солдаты. Вот только стоит это бабаханье, как десять тысяч башмаков, ни один из которых не промокает даже в самый сильный дождь. Поэтому можно сказать, что за рекой эти солдаты бабахают разноцветными башмаками.

Это была удивительная экономика, о которой он что-то слышал в протяженной квартире, но мало что в ней понимал. Поэтому она никак не укладывалась ни в мыслях его, ни в размышлениях. Он знал, что в этот праздничный день вся квартира с радостью в душе будет есть золотистые шпроты и запивать их светлой коммунальной водкой. Жвакин, сосед, наварит картошки, а Завсегдашин, другой сосед, наварит капусты. Вареная картошка будет не так пахнуть, как вареная капуста, не говоря уж про курицу, которую к началу праздничных выстрелов в зеленой кастрюле сварит тетя Маша, худая и длинная, как ручка половой щетки, но очень разговорчивая. Празднование таким образом продолжится, потому что идет стрельба за рекой, и к соседке, рыжей вагоновожатой, приедет в гости трамвайный пассажир в шляпе и в пальто с каракулевым воротником. Они включат электрический патефон, и кто-то мягким голосом запоет про девчонку – есть, мол, такая одна, а не две. И всю ночь за дверью вагоновожатой будут шаркать ногами, целоваться и о чем-то шептать.