Дмитрий Ольшанский - Абъякты

Кольцо на память – петлёй наброшенное одиночество,
Шерстяной варежкой терпение надето на сердце,
Охваченная пустота между ладонями соперников,
Как выдох каменистый теряется в своём падении.
Ещё непрошлое гостит.

Мои глаза как две жемчужины покатились по твоей спине,
Посреди пустыря-ожидания лопнула взгляда леска,
Как рыба с крючка – навстречу своей судьбе,
Ты водою речной меня напои, моя невеста.

Ссадиной на ветру багрянятся гроздья,
Что в ладошки забрались.
Тетивой коромысла ветру вспять,
Босые девичьи пальцы – друг к дружке
Губы щекочут, когда их целую горсть.

Губы.
Piano.
Горлицей зябшей светлится,
Умыта бульчаньем ключа,
Попадая в самую древесину гляденья,
Девица, распахнувшая себя, словно дневник.
Округ пуанты притяженья затаить,
Ступенькой ниже.
Дыхание в груди.
Возможно ли –
взять на руки без-умие лялькой?
Скромность, что ладонями внутрь
не согреет?
Почти что в профиль – так спонтанно.
Поспеет возвращеньем завтра.

Брызнули зёрна граната – колени армянских танцовщиц,
Друг с другом смыкаются как снежинки в полёте,
Повторяют положение родинок на детских плечах
Холщовые глаза на дне лукошка.

Крылья птиц лежат на плечах ветра,
Как ладони, прощаясь с рекою.
Швы случайной встречи
Протяжнее чаек напева.

Двуперстием птица садится на воду,
Щурится ладной ракушкой в отражении.
Здесь воды окоём как брусничные бусы
Поцелуев вдоль шеи. Что не напиться.

Глаза уступают место неожиданно красному,
Стягиваются грыжей лупящиеся узлы,
Как осы в кулаке тесны тела друг для друга.
О чём поют слепцы по переулкам лиц?

Седина тревоги в голосах авеню,
Иранская женщина поправляет свитер на шее,
Babygaze позабот: «Плохо держит головку».
Бабий gaze трепетанья.
Орехова кожа её.

Разжабились глаза в смятенье,
Фольксвагеновый лоб палеет тучно,
Как будто оболок оливкового масла –
Всё снаружи.

На лицах бруснится молчание-те,
Глаза сволочисты как серьги берёз,
И не профили чаек завиди-мо в круг,
Ненаглядный мой здесь, со второю грядой
Посреди.

Мужчины узлятся плотно, зря человека,
Лязги аттических рук плотно прижатых друг к другу,
Плескополостью точка схватка пляске подобна,
Духа теснины очи твои.

Стволовые прогляды вшиваются внутрь,
Вострятся соски как доспех наготы,
Проступья наружу, на вдох – пустота,
И будто не рядом брат мой.

К простыням один-ночь-чества – цвет каштана
На арахисовой коже боснийской женщины.
Ты не бойся аиста – то сестра твоя,
Ты прости меня, что без памяти, без дитя.
Глаза-соломы-наслажденья. темно́ты во плоти.
Помнишь, девушки играли помолитвой-нетушки?
И себя дарили мне, в обмен на смех.

Коньи зубы пускают корни в угревые хребты,
И более вростают жилами
Травы друг в друга, как струны.
Сопрано хрящей. Симфония боли.

Поры пагубы худобою дышатся,
Пригубить на пару бы крынку те́леса,

Ранку-рытвинку, рыбку смелую,
Горлом кровушка на живот пошла,
Берестою горюшко – во седьмом году.
На засов, тотемушко, затворю беду,
Как язык на простыни – тело хворое,
Красный хак ветерок лови́т.
Не ладоней крик – тишина окрест,
Затвори, околюшко, хоровод блевать
Закрути-це губы-то вместе с облаком,
Молоком-то злым захлебнулося.

Оргазм как отчаяние затомит дыхание,
Judith’s hand persecutes my voice,
Словно снаружи – больное горло,
И не со мною перелесок буры.
Бла-Годарю мою плошку,
Оплоть моего эстрагона.
Кашкалью мимо просыпал
Крошки смерти созвездием,
Ноты песни – горшечника волосы,
Что вовнутрь обжигают каштаны.