Елена Лапшина - Сон златоглазки

Незрячая, безгласная, глухая,
израненная до смерти в миру…
Но ангелов невидимых вдыхая,
я чувствую, что больше не умру.

И значит, бег извечной круговерти
замедлится, и тем, кто слеп и глух —
таким, как я – уже не будет смерти,
но возвратятся зрение и слух.

Над пеленою блудного былого
всё ново: удивляйся и внемли!
И мир – одно Сияющее Слово,
как в первый день творения земли.

Где-то воды стоят покойны, движенья чая,
где-то злачные пажити изобильны.
Тростниковую лодку посуху волоча, я
[будто бы все спаслись, а меня забыли], —
постаревший, вод не видевший Антиной
в засухе затяжной.

Где он – край заповедный? [А мнилось – близко.]
Мне доплыть бы, всякую тварь спасая,
да окрест ни аспида, ни василиска, —
праотец юродивого Мазая.

Может, там голубица вдали ликует —
крыльев слепящие всплески, порски.
То ли на горе белизна бликует,
то ли нарождается свет Фаворский.

То ли отыскал я свою потерю:
под горою ливанский кедр, смоляные сосны,
на горе цветущей – глазам не верю! —
вот он – высокий, гордый, победоносный!.. —

в зареве золотом
город стоит Содом.

Неужели, Господи, так и сгинем
на бескрайнем белом под синим-синим…
Запечатляясь письмом, портретом
(что на том – неведомо, пусть на этом!),
фотоснимком переживать живое,
комаром впечататься в лобовое,
слепком, следом ли на подталом,
чтобы здесь остаться хоть чем-то малым.
Ладно книгой, хотя бы культёй абзаца,
парой строк куда-нибудь да вписаться,
расшибая лоб, матеря иное,
всё ломиться в мнимое, плотяное,
пробивая бреши в небесной гжели,
вопрошая: Господи, неужели?..

Кто в доме лубяном? Насельник, отвори —
поговори, согрей продрогшего на стуже.
Послушай, если ты тот, кто сидит внутри,
то почему коришь стоящего снаружи?

Чего тебе ещё?.. – за тридевять ходить,
носить тебе рожна и быть во всём повинным?
Да как тебя ни тешь, ничем не угодить —
ни птичьим молоком, ни рисом муравьиным.

Молчи себе, а нет – с любовью обличай,
по мелочи пеняй, оправдывая случай.
Не нарочито – нет, – как будто невзначай.
А лучше ничего не говори, не мучай.

…И найденное – не было искомым.
Никто из сыновей не утаит
то яблоко, что встало в горле комом —
Адамово – так в горле и стоит.

А у меня – оскомина и сладость,
предательство Адамово, враньё
и Евы – не бессилие, но слабость —
влеченье, наказание её.

В каких бы ты садах ни шёл тропою,
к каким бы ни притронулся плодам,
любой из них, надкушенный тобою,
тебе напомнит яблоко, Адам.

Забери, забери, забери
это всё, что скребётся внутри,
всё, что щерится в прорезь зрачка —
человечка меня, червячка.
Ничего не оставь, ничего —
моего.

Говоришь: дурачок, червячок,
человечек, пескарик, сверчок,
будь покоен, стручок, будь здоров —
Я даю тебе пищу и кров.
Ты во Мне, Я в тебе – не дури,
забери Меня ты, забери.
Эту боль, этот свет изнутри —
всё бери!

Родной канзас от щебета оглох,
летает пух, цветёт чертополох
и наступает время ураганов.
Упругий воздух, скрученный трубой,
качает мой вагончик голубой —
плацкарта, дребезжание стаканов.

Вокзал канзасский канул без следа —
летят года, вагоны, города.
То крышу рвёт, то Тошку укачало…
Я обживаю перелётный быт.
Мне всё равно, куда вагон летит —
в конце всё начинается сначала.

Хорошо бы жить, ничего не зная —
вот тебе коврижка-ватрушка-сайка.
Если мир – тарелочка расписная,
то и жизнь – что яблочко-покатайка.
Жаль, не наливное, а так – китайка.