Николай Слесарь - Эротический сон механической кукушки. Экзистенциальная сказка

От нечего делать я, прикрыв за собой дверь, начал слоняться вокруг да около, пробуя открыть хоть одну дверь, выходящую в него. Причем делал это автоматически, находясь в полной прострации, думая о чем угодно, кроме этого коридора и этих дверей.

Должно быть, это была защитная реакция. Ибо я пока не знал, что именно предпринять дальше. Требовалось решение, но задачу никто не поставил. А моя голова упорно отказывалась теперь работать, перебирая одно воспоминание за другим, словно в тщетной попытке ухватиться за них и выбраться обратно.

Я прикасался рукой к крашеным стенам, словно проверяя их на материальную достоверность.

Все остальные двери, кроме той, из которой я выбрался, оказались заперты. Окон не было. Каких-либо объявлений и внятных табличек тоже.

– Ну и влип же я в историю! – только и пронеслось в голове.

Иллюзий не оставалось. Веры и надежды почти тоже. Очередной творческий экстаз неминуемо проходил, превращаясь в затяжное похмелье поиска новых решений.

Позади было часа два бесконечных повторений невразумительного какого-то фрагмента. Начиная с двенадцатого такта и в лучшем случае до двадцатого. И дело уже даже не в этом фрагменте, не в музыке. Просто наступает, в конце концов, такой особенный момент, когда все вокруг становится невразумительным, только и всего.

Меж тем репетиция продолжалась. Уже давно никто ничего не слышит и не понимает. Мой друг-саксофонист по прозвищу Птица стоит посреди студии, одной рукой придерживая саксофон, болтающийся на шее, и значительно молчит.

Казалось, он так стоял всегда. Было видно, что его раздражает абсолютно все. Он ни на кого не глядит и ни на что. Его взгляд пустой и устремлен в никуда.

В общем, понятно, что сегодня уже ничего дельного не выйдет, и можно было бы смело расходиться по домам. К тому же было довольно поздно, все после долгого и трудного рабочего дня, голодные и полусонные. И уже давно безумно хотелось пить.

Сушняк на репетициях у меня всегда был именно такой, как после суточного запоя.

Но мой друг Птица был здесь главный и зачастую был ужасно упрям, особенно в такие вот отчаянные моменты. Он явно не знал, что дальше делать и стоит ли. И хоть подсознательно понимал, что смысла никакого продолжать нет, было видно, что домой при всем том он явно не собирался.

Наш неутомимый басист, как будто бы ничего не замечая, отбивал на своем басу оглушительный слэп. Он сосредоточенно выводил неимоверно сложный ритмический рисунок, от которого дрожали стены. Весь этот звук был именно такой, чтобы порвать мозг наверняка.

Он у нас тоже был особенный человек, эдакий флегматичный энтузиаст, по нему никак не скажешь, специально он чего делает или нет. Может, и впрямь все мимо него, и депрессняк только у нас с Птицей. Хотя, по-моему, не заметить этого коматозного состояния было невозможно.

Барабанщик так отвлеченно, думая, казалось, о чем-то своем, подыгрывал неугомонной и рокочущей бас-гитаре, но при этом слишком уж утонченно и ровно, выделяя все мыслимые и немыслимые акценты. В довершение к чрезмерно запутанной басовой линии все вместе это звучало уже совсем угнетающе бессмысленно и очень громко. Каждый удар отдавался в голове пульсирующей болью.

Я с тоской на все это взирал и думал, как же меня все это достало. Абсолютно ничего не хотелось, только разве поехать домой. И то только чтобы быстрее выйти отсюда. Видеть никого не могу.

Чтобы не сидеть просто так истуканом, я стал тупо и скрупулезно перебирать ноты, многочисленные листки с какими-то записями и схемами, делая вид, что занят очень важным делом. Ненавижу себя за это.

Меж тем напряжение нарастало, я чувствовал его все сильнее, чувствовал спинным мозгом. Даже не глядя ни на кого, я отчетливо представлял себе всю эту картину перед собой.

Не в силах более терпеть, я молча положил инструмент, взял сигареты и вышел. Это был единственный выход в данной ситуации. И хотя курить отчаянно не хотелось, иначе там можно было немедленно сойти с ума.

В коридоре правда было не намного лучше. Из-за многочисленных дверей грохотала – нет, не музыка, что-то очень страшное и громкое, на уровне болевого порога. Ощущение было, что ты непременно в самом глубоком аду.

Сколько уже лет, а я не мог к этому привыкнуть никак. Эта какофония, этот диссонанс был непереносим на физиологическом уровне, все остальные уровни худо-бедно отключались сами собой. Панк, трэш, хард и черт знает что еще. Все это одновременно грохотало, визжало и пульсировало вместе со всем зданием бывшей какой-то фабрики в промзоне.