Любовь Шапиро - Оборотная сторона холста

Мы едем на паровозе, в теплушке. У мамы поднялась температура. Ночью, кто-то стащил валенки. Как согреть мамины ноги. Остановка. Нужно бежать за кипятком. Слава Богу, чайник, который с остатками чуть тёплой воды мы с Натой, подкладывали маме, цел.

Где мы? Вроде едем на юг, а пока всё холоднее. Я вышла из состава. Куда бежать за кипятком?

– Почему вы плачете? – на меня смотрел улыбчивый молоденький солдат.

– Не знаю, где взять кипяток. У меня мама очень больна. У нас украли валенки, – я заревела ещё громче.

Солдатик взял меня за руку и повел за водой, утешая смешными словами, будто сказку рассказывал.

Потом мы бежали к моему составу, который уже шипел, предупреждая об отправлении.

– Я тебя найду, Я тебя люблю, – солдатик вынул кусочек бумажки из планшета и нацарапал самые дорогие слова.

Я покраснела и нацарапала на той же бумажке «дурак». Кинув скомканный комочек бумажки, бросилась с чайником внутрь теплушки, которую уже закрывали. Я даже не успела сказать ему спасибо. Он ведь придал мне сил.

Когда я вернулась в вагон, то увидела, что мама совсем плоха…

Я взяла листики, которые были аккуратно собраны. Это были письма бабушки Тани к деду. Медленно, внимательно читала я кровью написанные строки утешения. Она уехала, так ничего не узнав о судьбе деда.

Уже нет сил читать и страдать вместе с ними, но я старалась всё же, испить эту чашу страданий до дна.

Я взяла следующее письмецо, приготовившись ещё раз переживать трагедию моей семьи. Сначала я читала не очень внимательно, но неожиданный тон записки сконцентрировало мое внимание. Мне показалось, что письмо из другой чужой жизни.

«Я никогда не смогу смотреть тебе в глаза, гладить твои руки, волосы, целовать твои губы. Мне не нужна была такая жертва. Ты не должна была ходить к этому ублюдку, который измывался надо мной. Но, то, что я узнал от него, убило меня. Ты с ним переспала, чтобы меня выпустили…! Как ты могла?! Ты растоптала меня. Считай, что я не вышел из тюрьмы. Для тебя я умер. Я даже не хочу видеть дочерей. Если найдешь слова, объясни им сама как сможешь. Прощай».

Что это? Неужели мой дед Алексей Сергеевич мог написать такие слова? Кто этот ублюдок, к которому обращалась бабушка.

Я взяла альбомчик мамы.

Мама угасала. Перед самой смертью она поведала нам историю своей «любви» и жертвы, которую она принесла во имя свободы отца. Она боялась, что мы с сестрой её осудим.

Я же готова была растерзать отца. Натуля молчала. Мама уходила от нас, несколько успокоенная.

– Простите меня, девочки. Я сделала, как понимала, – глаза её закрылись, только слеза замерзала на щеке.

Боже, как реагировать на весь этот кошмар. Я ещё не знала, что самое страшное впереди.

Я повалилась на пол и зарыдала. Не могу объяснить, чьи воспоминания больше всего меня задевали. Но прочитанные строчки из альбома мамы добили. Я с трудом встала с пола. У меня болели все мышцы, дрожали руки, и тянуло в душе.

Почему-то в голове вертелся вопрос: «А, тот мальчик солдатик выжил?».

Вспомнила, что дневник Энни нужно прятать или спать с ним в обнимку. Я решила, на время, отложить все картины, документы, воспоминания. Мне, как, оказалось, очень трудно было их читать, словно я залезла в чужую страшную тайну. Нет, не так. Я проживала вместе с ними перипетии их многослойной жизни. Охватить сразу я не могла, поделиться не с кем.

Я спрятала под матрас дневник Энни и легла, надеясь всё же заснуть. Последней мыслью было: «А где же всё-таки мой дед Алексей?»

Я ещё не знала, что бояться нужно не только за дневник Энни.

Спустя несколько дней я обнаружила, что за мной кто-то наблюдает. Этот взгляд жег мне спину.

Однажды, прейдя домой, я обнаружила, все документы и картины, которые я уже сложила и поставила аккуратно, снова разбросаны. Обессилев, я села на пол среди погрома и стала думать, кому я всё же могу довериться…. Так, сидя и прижимая крепко дневник Энни, я заснула…

Я понял моего отца. Мы должны были вернуться, чтобы защищать свою Родину, свой род, себя.

Я оказался в паре с одним профессором. В руках у нас была только саперная лопатка. Оружие мы должны были добыть в бою.

Профессор был ополченец. Человек лет сорока пяти, в очках. Он очень подходил мне. Мы всё время смеялись. На нас оглядывались другие, испуганные и хмурые люди, не понимая нас. Ведь мы же шли на войну.