Виктория Левина - Интермеццо

От судьбы не уйти. Intermezzo уже звучит как симфония Бетховена, стучится в дверь, предвещает.

В дверь комнаты студенческого общежития стучали. И это не предвещало ничего хорошего. Московский Казанова вышел наружу объясняться с каким-то членом студсовета, что-то плёл о любви с первого взгляда, получил ключи от комнаты до утра.

Далее музыка уже напоминает венские вальсы Штрауса: светла, легка, воздушна, полна любви и веры, что любовь вечна. Очень глупой веры, ни на чём не основанной.

Музыкальные коды зазвучали тревожно, в них появились намёки на Мендельсона, то ли свадебные, то ли похоронные.

В ту весну в украинских садах абрикосы и яблоны цвели отчаянно и таким буйным цветом, что и не припомнить! Они оба, она и Казанова, стояли на коленях перед её родителями, прося благословения. Конечно, глупо. И иконка с трудом нашлась, и родителей разрывали сомнения, глядя на красивое лицо жениха для их хромоножки.

– Красивый муж – чужой муж, – обронила мама.

Ах, какая кода здесь прозвучала в Intermezzo! Знатная кода!

А папа, растерянный, без ума любивший доченьку, всё смотрел в глаза жениху, всё твердил:

– Не обижай её! Я джигит и ты джигит… – и сморкался в платок.

Было в этом Intermezzo и место, где наступила абсолютная тишина. Все звуки умолкли. Только ритм отбивался частыми ударами сердца. Это когда она увидела любимого с другой. Он вскочил, козлоногий, голый, мерзкий. Фавн дрожащий. А случайная его нимфа тянула на себя одеяло и что-то лепетала невнятно.

Тогда-то и появился этот металлический привкус во рту. И отключилось сознание. А музыка потекла бестелесно, легко, уже не касаясь земли. Музыка небесных сфер. Музыка нежелания жить.

Как она возвратилась тогда к повседневной жизни, было непонятно. Через какое-то время смогла ходить, говорить ещё долго не получалось. Спазм сковал гортань и душу.

А мелодия всё больше походила на 9-ю симфонию Малера. Ни жизнь и ни смерть. Так, что-то посередине. Intermezzo.

Вьётся, вьётся красная ниточка из клубочка, играет музыка её памяти, поёт его имя и историю их любви.

Вот ария для двух баритонов:

– Уезжай! – баритон её отца звучит взволнованно и умоляюще, – Уезжай, зачем ты приехал? Она замужем, у неё двое детей. Оставь мою доченьку в покое! Ты джигит, и я джигит…

Баритон Казановы звучит, как из погреба, глухо, настойчиво:

– Нам надо поговорить. Ты – моя женщина, я – твой мужчина.

И тут моё сопрано ставит все точки над «i»:

– Прости. Уезжай. Не смогу. У меня дети.

Он уходил, как в кино: в метель, по обледеневшей дороге. Длинные полы пальто развевались на ветру. Меховая шапка была надвинута глубоко, по самые глаза. Библейские глаза. Соло гобоя Фрэнсиса Пуленка.

Разматывается клубок воспоминаний. Недолго ещё звучать музыкальным кодам.

Вся картина помемногу уже выстроилась в голове. Москва – как один огромный рынок. Все пытаются выживать, как могут. Идёт торговля алкоголем, временем, жизнями. Всё обесценилось. Правят такой Москвой бандиты.

Вчера приходили к другу, наставляли пистолет к виску. Жена друга очень испугалась. А младшей дочке друга приход бандитов долго ещё будет сниться в кошмарных снах. Друга и его семью не убили. Дали срок вернуть займы. Скоро придут к нему.

Всё это она видит так ясно, как будто бы смотрит кино. Всё, что было скрыто временем, теперь открывает ей музыка.

Красная нить разворачивается стремительно. То ли Дворжак, то ли Барток. Любопытно и страшно: что же будет дальше? А ничего больше не будет: ни весны, ни любви, ни жизни. Всё. Закончилась красная нить, размотала все тайны.

Фигура уставшей пожилой женщины на балконе застыла неподвижно, исчерпав до конца клубок воспоминаний.

Intermezzo ещё звучит, всхлипывая то там, то здесь – то плачем по её любви, то радостью избавления от этих бесконечных музыкальных кодов-наваждений.

Сейчас самое время позвонить подруге – той, которую когда-то пытали в «бандитские» 90-е:

– А в каком году его не стало? Нет, погоди, не говори, это уже не важно. Главное я уже знаю.

– Что это за название такое – Укурей? – смеётся мама.

Мама ещё молодая, кокетливая, симпатичная, голубоглазая.

И папа смотрит на неё восторженными влюблёнными глазами и вторит, смеясь в ответ:

– Вот-вот, и я то же самое говорю: у всех людей – как у людей, а у нас – У-ку-рей!

Мы все втроём сидим на нашем любимом диване, покрытом красным бархатом, в огромном зале нашего большого гостеприимного дома на Украине и рассматриваем старые фотографии папиного и маминого места службы после войны – далёкого забайкальского военно-стратегического аэродрома.