Олег Погасий - Спасения нет. Повесть, рассказы

Чем выше, тем просторнее, воздушнее леса; а люди неторопливые, сдержаннее, у них светлее кожа и раскосые глаза. У Бахадура и вовсе монголоидные глаза с набрякшими веками. Тропа сыпучая. Аристов идет следом, стараясь ставить ноги на те же камни, что и Бахадур. Когда тропа расширилась, они пошли рядом и Бахадур заговорил. Неизвестно: являются ли его рассуждения подготовкой встречи с учителем, или просто личная инициатива? Как ни странно, скудный запас английских слов, которым он пользовался, излагая непростые вещи, не помешал Аристову ухватить суть, и прокрутить для себя, на русском, придав образности усложненным синтаксисом. Так бы это звучало в каком-нибудь средней руки общеобразовательном журнале по вопросам религии и философии, и если бы автором был Аристов. Бахадур говорил, что никогда не стоит полагаться на будущее. Завтра – это салфетки на столе, где нет даже столовых приборов, – и ты можешь только обтереть губы, коль так не терпится. Бахадур говорил, что западная религия заявляет – никто не благ, никто не просветлен, кроме Бога. Проводит черту разделяющую, жесткую духовную вертикаль, и от этого напряжение, скованность и отсутствие свободы. Это заблуждение. А здесь в Гималаях люди и боги расслабленнее. Кто сдернул вуаль неведения относительно своего я – становится просветленным, здесь все на одной горизонтальной плоскости – и боги и люди. Хотя есть зеленые долины и горные пики в сиянии снега. Бахадур говорил, что не имеет большого значения махараджа ли ты, или из касты неприкасаемых; звезда Болливуда, или чистильщик обуви в трущобах Мумбая. В позе лотоса днями просиживаешь, или руль автобуса крутишь. Главный итог всей жизни – понять свою истинную природу и жить в соответствии с этим. Когда широколиственные леса сменились хвойными, Аристов спросил Бахадура: « Сможет ли он что рассказать о Нилгири, помимо общеизвестного, растиражированного в туристических проспектах?». Бахадур ответил: « Да, есть что добавить. Нилгири сейчас в основном известно как популярное место, духовный центр, школа медитативных практик. Сюда съезжаются со всего мира. Но есть и другая сторона…». Бахадур замолчал, подбирая слова, и, замедлив шаг, продолжил: « По Индии бродит некий орден аскетов, немногочисленный, он видел их всего несколько раз. Одеты они во всё черное, к ремню на пояснице подвешены черепа разных мелких животных, говорят про них, что носят с собой и человеческий. Они придерживаются крайних взглядов. Для них нет разницы между белым и черным, золотом и …дерьмом. Некоторые из них, когда приходит старость, немощь, чтобы не быть обузой себе бросаются с отвесной скалы, разбиваясь насмерть. Скала находится в горном массиве Нилгири. Это не самоубийство. Для них жизнь и смерть, как смена дня и ночи в бесконечности времени. Они уходят, падают в изначальное состояние, чтобы потом вернуться в новом рождении, или не возвращаться. Правительство, полиция пытаются бороться с этим, но безуспешно. А как уследить, узнать, с чем человек поднимается?». У Бахадура дернулось веко. Или он заговорщически подмигнул? Аристова это насторожило. « В этом году, весной, было несколько случаев. Вот это и придает Нилгири славу мрачной таинственности. – Отвернувшись, Бахадур взял Аристова за руку, а пальцем другой руки указал на горный склон ущелья. – Смотри, отсюда уже видна скала, вон выступ там… Оттуда бросаются». Аристов остановился, всмотрелся – разглядел, проследил всю линию отвесную вниз. « Ух! – вырвалось у него, и по телу пробежал холодок. – Ну и высоко же!».

Голый по пояс Калачандр сидел на дощатом полу, застеленным шкурой снежного барса. Ноги укрыты иссиня-черным покрывалом. Длинные волосы, сплетенные в локоны, беспорядочно ниспадают на лицо. На шее под кадыком на шнурке блестит медальон. Аристов, как ни вглядывался, не понял что там. Лоб, лицо Калачандра вымазаны пеплом. « Священным, – знал Аристов – всё что останется от нас». Подворачивая шкуру, чтоб было повыше, подсаживается он к Калачандру. Морда барса, передние лапы ползут за шкурой, хотя кажется, что зверь вцепился когтями в пол. В хибаре полумрак. У входа две керосиновые лампы, похожие на колбы с вытянутым горлышком. Чад, мерцают керосинки; и никаких курений благовонных масел, а поблескивают выпуклые мертвые глаза барса. Калачандр берет музыкальный инструмент с длинным грифом, закрывает глаза, и начинает играть на двух струнах. Эти звуки никакого отношения к музыке в привычном понимании не имеют. Изгиб мелодии, пульс ритма отсутствуют, – не прослушиваются. Звуки равно удалены и равно приближены, как ни кажется абсурдом такое, потому что никак не нащупать точку отсчета. Нет начала, нет и конца. А есть ли продолжение у этих звуков? – нет, и не потому, что нет длительности – длительность – есть, но звуки не идут в тебя, их нет и рядом, они ничего не касаются, они отстраненные, не вызывают чувств, а значит не имеют продолжения, времени. Ничем не наполнены, и не пустые. По бесконечной прозрачной плоскости несется куда-то светящаяся бусинка, ошалело, непредсказуемо, но с головокружительной свободой, потому что нет ничего, что можно предсказать. На запястье Калачандра четки из таких бусин, но черных, нанизанных на нить судьбы, отливающие желтым цветом керосинки. Потом на несколько тактов, которые, оказывается всё это время, отсчитывал Аристов, всё покрыла гармония. Но что-нибудь подобное по ощущению слышал? – нет, ничего общего ни с восхождениями к звездам Баха, умиротворяющей сердце литургией. Ни с музыкой Востока, ни с едва уловимой мелодией сновидения. Но что-нибудь все-таки должно быть? – да – Калачандр, дергающий за струны и бьющий ногтем по корпусу инструмента. У Аристова закружилась голова, и заныло в пояснице. Он открыл глаза – и отпрянул! – Калачандр дышал ему в лицо. Инструмент лежал в стороне. Широко раскрытые глаза, радужная оболочка, подчеркнутая красным штрихом. Это не глаза – а вспышка световых лет в космосе, с лопнувшим капилляром жизни, кровавой меткой времени! А лицо – сначала – звездная туманность, переходящая в плывущие облака, застывающие в маску паяца с бессмысленной улыбкой, оживающую в человеческое с бровями вразлет, длинным носом с горбинкой, пульсирующего жилкой… Калачандр убрал волосы с лица и вытащил из-под шкуры трубу с широким раструбом. Вставил мундштук, приложил к губам и стал дуть. Звуки были высокие и какие-то крикливые. Через некоторое время Аристов обнаружил исчезновение большей части своей личности. А дальше его не стало совсем. Калачандр выдул Аристова из Аристова. Осталось одно его название, но потом схлопнулось и оно. Аристов перестал знать, что он – Аристов. Как он мог это понять, являясь ничем – не ясно? Когда Аристов возвернулся и заполнил себя, то увидел, что Калачандр с силой ударил в ладоши, а труба лежит рядом… Затем Калачандр убрал волосы с лица, взял Аристова за мочку уха, притянул к себе и сказал в ухо: « Прежде всего, не бойся». Калачандр сказал, что сначала будет говорить на санскрите и хинди, – понимать не нужно, только слушать; а затем перейдет на понятный язык. Он повторил несколько раз одну длинную фразу скрипучим, шумящим голосом. Затем Аристов отчетливо услышал – « Нет старости – нет и спасения от неё, нет смерти – нет и спасения от неё. Нет неизбежности – но от неё не уйти. Нет и меня, но ты не мог не услышать что я сказал». Замолчал. Отпустил ухо. Аристов отодвинулся. Тишина стояла со светильниками у дверей. Аристов вдруг понял: Калачандр хочет, чтобы он спросил его о медальоне на шее. Аристов спросил. « С одной стороны череп, – Калачандр снял медальон с выпуклым рельефом и показал Аристову изображение с выступающим лбом, – с другой – он перевернул медальон, приблизил его к глазам Аристова, и после короткой паузы сказал – у него много имен, здесь он – человек. Но это – так, пустяки. Не держись за себя». Калачандр бросил медальон в сторону. Снял четки, разорвал нить и швырнул их к двери. « Дальше вот что: – продолжил он напутствие – Бахадур отведет тебя. Выберешь сам. Но если остались проблемы, сомнения относительно себя, можешь там разом со всем покончить, если тебя так волнуют этот воздух, камни… Тебе могут понадобиться деньги, долларов пятьдесят, ты был предупрежден. Иди. Бахадур ждет тебя за дверью».