Стася Холод - Наследство тетушки Энн (сборник)

Он с раннего утра до поздней ночи бродил по городу, продавая клейкую бумагу для ловли мух, и очень боялся, что его отдадут в приют. Школа была для него единственной радостью, и дядя разрешил ему бывать здесь два раза в неделю, на большее он пока не согласился. Ну что же, лучше мало, чем никак. А вот сапожник Чиверз охотно послал сюда своих бойких подмастерьев и щепетильно следил за их успехами. Ему нравилось во время отдыха слушать умные разговоры, а не истории из жизни грабителей, после которых никогда не знаешь, проснешься ли поутру. Даже аптекарь, скептически настроенный еврей с Вебстер-роуд, отважился привести к Эдмунду опрятных, послушных сыновей, и не пожалел. Завсегдатаем и самым преданным ревнителем мужского клуба стал караульный, дядюшка Харрисон. Его воспоминания, от которых на улице все отмахивались, здесь неожиданно возымели успех. Старый вояка, искалеченный в сражениях, горестный и покинутый, как будто выброшенный за ненадобностью, обрел второе дыхание, ощутил прилив сил и бодрости и даже изъявил желание взять себе на воспитание кого-нибудь из сорванцов. Эдмунд усомнился, что эта миссия, требующая нечеловеческих усилий, окажется ему по плечу, и серьезно спросил:

– А кто же тогда будет сторожить школу? Нет-нет, вы делаете другое дело, очень важное, в котором вас некому заменить.

Мистер Харрисон, поразмыслив, с ним согласился и с тех пор ходил вокруг школы кругами, пугая злоумышленников трещоткой, и даже подумывал, не перенести ли сюда свою будку Свеча, горящая маячком в комнате Эдмунда, светила ему в самое сердце. Когда он видел ее отблеск в окне второго этажа и убеждался, что там все хорошо, ему тоже делалось спокойно и умиротворенно. Нет, что ни говори, а джентльмен-клуб – величайшее достижение цивилизации! Только отец Артура так сюда и не пришел. Эдмунд был уверен, что познакомится с ним с одним из первых, но в его клуб он вступать не торопился, и Артур по-прежнему оставался для него загадкой. Он вполне мог быть сыном ремесленника, скорее всего, хозяина какой-нибудь небольшой мастерской – в нем чувствовалась уверенность в себе и привычка покровительствовать. Он сошел бы также за сына почтальона, потому что прекрасно ориентировался в лондонских переулках. Порой он напоминал мальчишку-посыльного. У него была довольно правильная речь, и он умел себя вести. Эдмунд попробовал было поговорить о нем с учениками, но ребята из прихода Сент-Эндрю его не знали, а сам Артур был немногословен и о своей жизни вне школьных стен ничего не рассказывал.

Ребята учились читать по слогам, старательно выводили на аспидной доске буквы, решали примеры. Раз в неделю Эдмунд раздавал им акварельные краски, приятно пахнущие медом и сладкие на вкус, но предназначавшиеся не на десерт, а для урока рисования. Не сказать, чтобы уличная братия была в этой области совсем несведущей. Кое-кому даже случалось порой добраться до Кокспер-стрит, где день-деньской толклись безработные художники, которые писали масляные портреты или же прямо на брусчатке рисовали морские баталии и шаржи на известных людей. Колоритные бородачи со спутанными волосами, ниспадающими из-под фетровых беретов, они непрестанно прикладывались к фляжкам с джином, протягивали к уличному костру озябшие руки, а порой согревались в жарком споре, выясняя, кто из них достиг в искусстве наибольших высот. Иногда мальчишкам удавалось выпросить у них цветные мелки и тоже попробовать себя.

Лучшие работы своих учеников Эдмунд прикреплял на специальный щит, где они висели на всеобщем обозрении до следующей среды, и их авторы ужасно важничали. Однажды Эдмунд задал своим ученикам тему: нарисовать родной город. Он сам постигал его с нуля, узнавал как будто заново и хотел понять, каким видят его мальчишки. Что для них Лондон? Ледяные потоки дождевой воды и бесплотные тени, толпящиеся у ночлежек, или тучные стада, гонимые к рынку ранним субботним утром, или устремленные ввысь фабричные трубы? А может быть, жизнерадостная какофония негритянского оркестра или тихая печаль одинокой бродячей скрипки? Нет, на стриженых лужайках Кенсингтона, где Эдмунд ребенком играл в волан, не понять и тысячной доли Лондона. Настоящее его сердце билось здесь, в кварталах, куда не ступала нога джентльмена, а с истинной леди непременно приключился бы нервный припадок. Его неистовая сила пульсировала в уличной толчее, в ремесленных мастерских, пабах и трактирах и на верфях, где рождались корабли. Здесь жили люди, чьими руками дубилась кожа, валялась шерсть и ткались английские шелка. Эдмунд знал: обитателям бедных кварталов Англия обязана своим могуществом. Это они варили и знаменитое пиво, и сахар, строили кареты, даже роскошные наряды – гордость светских дам – шились полуголодными неимущими девицами. Сыроварни, маслодельни, мастерские по производству замков, и лучшее в мире сукно, и самые прочные корабельные канаты, и тонкое кружево – все было родом не с Ганновер-сквер, а отсюда. Впрочем, и сама Ганновер-сквер возводилась их же руками, и то, что Эдмунд пришел сюда, была не господская милость, а лишь робкая попытка выразить благодарность. Так как же чувствуют пульс трудового Лондона его юные друзья? Боб-трубочист нарисовал Майский праздник – единственный день, когда для таких, как он, устраивался пир. Участники шествия ему особенно удались. Их черные фигурки были полны жизни, и казалось, того гляди закричат: «Уип! Уип!» Аллен Диггори неровно дышал к лошадям, и главными людьми в Лондоне для него были извозчики и форейторы, поэтому он запрудил всю улицу экипажами, подводами, фурами и телегами. На рисунке Тома Митчелла буйствовала яркими красками Смитфилдская ярмарка: канатоходцы, глотатели огня, акробаты и жонглеры и самый высокий в мире человек. Робби, в поте лица постигающий ремесло жестянщика, заполонил лист разнообразными кастрюльками и чайниками, а Элф – одной большой перчаткой. Артур тоже любил свой город и хотел сделать учителю приятное, а потому нарисовал виселицу. Получилось хорошо и очень похоже – да и как иначе? – точно такая была выколота у Жареного Каштана на предплечье. Родное изображение он помнил с тех пор, как тот кормил его с ложки овсянкой, а потом нежно убаюкивал. Артур думал, что мистер Гринвуд восхитится и обрадуется и отберет его работу на вернисаж, а он вместо этого ужаснулся и сказал, будто бы то, что нарисовал Артур, страшно. Тот ответил любимой отцовской фразой: