Анатолий Андреев - Халатов и Лилька

– А вы честолюбивы и самолюбивы, писатель.

– Как всякий нормальный творец.

– Очевидно, несчастны…

– Как всякий нормальный творец. Но я вас разочарую: я, как полное ничтожество, рвусь к счастью. Я не упиваюсь трагизмом и презираю тупики.

– Спокойно, писатель, ближе к делу. Я люблю ее, вам ясно?

– Нет, не ясно. Я не Шерлок Холмс. Даже не Агата Кристи. Май нэйм из Владимир Халатов.

– Я люблю эту ложную блондинку с васильковыми глазами. Что ж тут непонятного?

– Из-за которой вы хлопнули грека?

– Ну да. Вот вам и весь пошлый мотив.

– Это как раз мотив не пошлый, по крайней мере, сегодня.

– Кстати, фамилия Халатов – не отдает пошлостью?

– Вольдемар значительно хуже.

– О вкусах не спорят. Я и ее убью, вот что скверно.

– Я вас умоляю, мосье Карабас-Барабас, пощадите блондину Мальвину.

– А может, и не убью. Я сам не знаю. Во мне все сейчас выгорело. Я бы очень хотел, чтобы все это называлось сумасшествие, но боюсь, я в здравом уме, в очень здравом уме.

– Вопрос как минимум спорный. Но вы меня чем-то подкупаете.

– Да честностью, чем же еще.

– Вы полагаете?

– Обычной идиотской честностью. Я рад, что вы не клюнули на духовную мистификацию. Я вам тут две цитаты умопомрачительных из Борхеса заготовил. Думал сорвать комплименты, но чувствую, что номер не пройдет… И как только этого канонизированного придурка читают! Мне хотелось еще раз убедиться, что окружающий меня мир, в том числе и ты с Борхесом, – глуп и бездарен. Понимаешь? Так легче с ним расставаться.

– Так ты что, действительно собирался в мир иной?

– Действительно. Собирался. А шесть строчек – это стишочек. Хочешь прочту?

– В авторском исполнении было бы интересней услышать, чем в «Вечернем Минске» читать в разделе мрачных происшествий. И необратимых, заметь.

– Ирония называется?

– Здоровая ирония. Читай, злоумышленник.

Ну как?

– Написано кровью. Не шедевр, с жанрами вы… ты действительно не в ладах; но после смерти прозвучало бы. Как нечто посмертное вполне впечатляет.

– Порвать и выбросить?

– Зачем? Пусть лежит, может еще пригодится.

– Ирония?

– Здоровая. Или ты знаешь иные способы защищаться от бессмыслицы бытия?

– С некоторых пор я стал склоняться к мысли, что лучший способ – это любовь.

На следующий день Халатов неизвестно почему купил «Вечерний Минск», который не покупал уже несколько лет, неизвестно чего испугался и почти без удивления прочел в разделе происшествий: «Вчера поздно вечером (скорее, сегодня рано утром) на скамейке возле памятника Пушкину молодоженами, совершавшими романтическую прогулку, был обнаружен труп неизвестного мужчины с характерной огнестрельной раной в висок. Судя по всему, это был несчастный самоубийца. В кармане была найдена предсмертная записка, изорванная и неизвестно кому адресованная: "Ты ничего не понял, … она – восхитительная стерва. … поймешь. Нету больше сил, коллега"».

«Все правильно: такие бывают многозначительными», – подумал Халатов. И презрительно выругался: «Юкио Мисима!»

Это случилось 14 июля, в субботу.

На похоронах у Вольдемара Подвижника народу было немного. Собственно, несколько человек, пересчитать которых не составило никакого труда. Здесь царило уже растерянное и тягостное молчание. Присутствующие старались не смотреть друг на друга, поэтому растянулись редкой цепью в линию, и только Халатов, отступивший назад, пристально изучал семерых человек, имевших отношение к судьбе Вольдемара. К его разочарованию, блондинки среди них не оказалось. Не было также сколько-нибудь пожилых, которых можно было принять за родителей. В основном это были ровесники Халатова и Вольдемара, люди в возрасте сорока – сорока пяти лет. Все прилично одетые. Было две дамы, которым сзади невозможно было дать более тридцати лет. Одна имела неопределенный, светло-серый, пепельный цвет волос, другая была мягкого оттенка шатенка.

Труп Вольдемара был кремирован. О церемонии можно было сказать лишь то, что она включала все необходимые ритуалы и была в высшей степени приличной. Это еще раз подтвердило давнее убеждение Халатова в том, что наше прощание с миром не имеет к нам уже никакого отношения. Точнее, смерть имеет, а вот похороны уже не имеют. Это уже не мы, это уже отношение к нам, неизвестно, насколько искреннее и полное. Лилька, виновница торжества, попросту не явилась. По-своему искренний поступок, и все же…