Николай Боровой - Прозаические опыты

Смерть Саши была первой смертью, которую я видел, не самой страшной. С тех пор я видел много смертей – на поле боя, в больничной койке, среди привычных домашних вещей, в полном сознании и в безумии агонии. Смерть – которая пахла мочой и калом, гноем пролежней, запахом госпитальной дезинфекции, от которой несло сладким смрадом гниющих от гангрены ран или полевого наркоза. Смерть Саши была для меня страшна тем, чем и до сих пор, невзирая на годы, виденное, привычку, продолжает страшить и потрясать всякая смерть – тем, как в мгновение ока она стирает, сметает человека полного надежд, ожидающего его впереди или уже прожитого, всего, что было им думано, прочувствовано, еще желалось и планировалось… Тогда я ничего не чувствовал – только смотрел и запоминал. Но вечером, в лазарете, в одиночестве перед пахучим холодом, которым тянуло из темного поля, и еще дальше – из блестящих на солнечном пекле, но почти не различимых в темноте рыжих гор, я ощутил смерть как зло, главное зло, ощутил тогда, и продолжаю ощущать сейчас, спустя десятки лет, ощутил на всю жизнь. Тогда ли я ощутил, что должен бороться со смертью?.. Не знаю… факт таков, однако, что борьба за жизнь стала моей дорогой… Многие годы я борюсь со смертью и дарю людям жизнь. Это мой путь.

Смерть отца подарила ему покой и избавление от страшных мук. Несколько лет, при полном сознании и бессилии, он пролежал в кровати с ампутированной рукой и ногой, и ждал, пока рак из третьей стадии перейдет в последнюю и убьет его. Каждый его день был адом, мы были рядом с ним, мы окружали его любовью, мы приводили к нему его бывших студентов и аспирантов, возили его – изувеченного калеку – в оперу, филармонию, на заседания ученого совета, давая почувствовать, что нет для нас более полноценного и достойного человека, чем он… Но нет ничего на этом свете, что могло бы унять муку души и ума, поруганного достоинства человека, который вынужден умирать так… Когда он умер, на его лице не было следов муки или вообще каких-то чувств.. был только один скульптурный, каменный покой…

Тогда я как раз заканчивал третий курс медфака и должен был выбирать специализацию. Я выбрал онкологию.

Мама умирала страшно. Ее смерть выглядела почти детскими слезами и жалобными, полудетским стонами. Мама всегда была в значительной мере ребенком, всегда боялась смерти, и бездарно растратила жизнь в страхе перед ней. Многие годы, по нескольку раз за год, она умирала от очередного атакующего ее рака, а мы, как любящие дети, должны были умирать вместе с ней и спасать ее, таская ее по вредящим ей проверкам, ожидая их результата и радуясь, что опасность на этот раз миновала и час еще не настал… Ее многократные «смерти» стали притчей во языцах и поводом для изощренной иронии детей и всех остальных. Она так достала нас всех, что мы искренне верили – своими страхами и причитаниями она заговорила себя и умрет от чего угодно, но только не от рака. Поэтому когда нам сказали, что у нее рак легкого, с которым уже нечего делать, что ей осталось до полугода, мы не поверили… долго не могли поверить… Мама, бедная мамочка… у нее не было ни сил, ни достоинства умирать… она умерла за три месяца, до последней минуты оставшись в полном сознании… Будто наказывая ее за слабость и бездумность при жизни, судьба отобрала у нее милосердие безумия, которым иногда благославляет и спасает людей, куда менее достойных, чем моя мать… Она извела нас… Целыми днями она жалобно причитала как ребенок, плача и иногда и вправду как ребенок выпячивая нижнюю губу, смотрела на цветущие кусты перед окнами – на беду, ей выпало умирать весной – описывала их красоту самой себе, и будто прощалась, будто говорила – как хорошо было бы жить и жить, смотреть на них от весны к весне, какие вы счастливые… как же это неправильно, что эти прекрасные цветы будут, а я их уже никогда не увижу… Мамочка моя, мамочка, мой милый ребенок, не заметивший, как навечно прожил жизнь, вечна твоя память.. ты была чиста душой, но в эти длинные и мучительные для нас дни, мне иногда казалось, что в детском трепете перед смертью, тебе кажется несправедливым, что ты умрешь, а мы продолжим жить… Изо дня в день она расписывала свои похороны, давала указания как себя повести, жалела себя, смотрела на приближающуюся смерть, прощалась, не щадила ни нас, ни себя, и казалось, что в ней живет какая-то языческая, безумная надежда, ведомая наверное всякому живому существу на этой земле, что если она вдоволь прольет слез, пожалеет себя и помолится, то случится чудо, и судьба минет стороной, и еще много весен и лет подряд она продолжит сидеть по утрам и вечерам у своего окна, дожидаясь детей, любуясь цветами и перемалывая университетские сплетни с посещающими ее студентами и молодыми коллегами… Мне кажется, она не верила до последних минут, пока не схватила меня за руку и не сказала – ой сынок, что-то у меня все плывет-плывет…