Array Коллектив авторов - Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Выпуск 3

Двести двадцать чистых лет Поэту.
Памятнику двадцать лет уже.
Крепче позы не найдёшь по свету.
На крутом он словно вираже.

Памятник родился за полгода
напряжённого день-ночь труда.
Вот и долгожданная свобода,
вспыхнула сверхновая звезда.

Скульптор слов на ветер не бросает,
что пообещал, исполнил в срок.
Календарь Поэта жизнь листает,
преподносит двадцать лет урок.

Как любимым быть два века с лишним,
радовать присутствием своим.
Праздником на день рожденья пышным,
что помпезностью необозрим.

Декламируют стихи Поэта чести
и читают, собственно, свои,
и поются той эпохи песни,
и танцуют па-де-де любви.

Исполняет прихоть прежней власти,
веселит толпу иных зевак.
А Поэт и в бронзе звонкой счастлив.
И работает на город так,

Что потрогать хочется народу,
прикоснуться с нежностью рукой,
ощутить поэтову свободу
и, прочувствовав, узреть покой.

Меж прошлым и будущим
Наш город бездарно изменчив,
он словно длиннющий овал.
Здесь жил Ползунов.
Юдалевич
поэму о том написал.
Легенду озвучил о даме,
её обозвал голубой.
Была замурована хамом
и стала
любовной стеной
меж прошлым и будущим власти,
расстрелянной в странной борьбе.

Исчезли достойные касты,
о чём заиграл
на трубе
трубач на зелёной коняге,
он всех в революцию звал
и новые вывесил флаги,
длиннее создал он овал.
Усилил репрессии,
с ходу
аресты пошли чередой.
И страшно в коммуне народу,
гулял безраздельно разбой.
И «Дунькину рощу» срубили.
Ограбили, падлы, купцов.
Мечту беспокойством
сгубили.
Поставили горе-отцов
над городом – править не могут.
Их лица в газетах двоят.
И слышится горести гогот,
сползает зипун,
что до пят.

«Семнадцать мгновений» обгадил —
в гробу повернулся артист.
Зачем и чего это ради
воруешь известность.
Нечист
приём безответственно-подлый —
подкладывать; киношедевр
опошлен безнравственной кодлой.
Не выдержал пошлостей
нерв,

покинул я сборище это,
участвовать в нём не хочу.
Чиновники рвутся в поэты.
Над вами, «друзья»,
хохочу.
Вы наглые все без предела,
вам бес по нахальности брат.
Толпа, возмущаясь, галдела:
«То чистой воды
плагиат!»

Не всё ещё в жизни потеряно.
Неяркие светят цвета.
Что опытом прошлым проверено,
за новой чертою черта.

И так пустота чередуется
со звонами странной мечты,
где буря без грусти беснуется
в раздольях земной пустоты.

И снова пространство печалится.
Плывут надо мной облака,
и снежная изморозь валится.
Твердеет в морозы река.

Пускай без конца повторяется,
меняя забывчивость лет.
А если всё это не нравится,
зачем забавлять белый свет?

Рассказом о дикой безвкусице
в суровом, но тихом краю,
где кружатся странные кустики.

Прислушаются ветры к буре
и пойдут ходить волной.
Было так в литературе,
что не занята войной
междометий, формул чести
под прикрытием молвы.
И разносят строки вести
в состоянии мольбы.
Грусть на паперти свободы
отражением блестит.
Улетают птицы-годы.
Всё о чём-то говорит.
Прочитать бы с интересом
под бессмысленный вираж,
что в дыхании воскресло
и вошло спокойно в раж
оголтелого вниманья,
пониманья торжества.
Слов заметно вымиранье,
то процесс не естества,
а нахального стремленья
всё представить как успех.
Несуразное явленье —
сонм замызганных утех —
принимается за славу
гениальности своей.
Расцвели опять купавы,
песни шпарит соловей.
Мы заслушались, и вскоре
стала ты в момент моей
с яркой нежностью во взоре.
Удивился соловей.

Где печаль, там солнце светит.
Там, где грусть, луна блестит.
Звёзды скукою отметин
появляются… Шумит

всё пространство в ожерельях
под завесой снежных бурь.
А труба выводит трели,
словно бы из дыма дурь

выжимает в одночасье,
и становится тепло.
Непонятки в поле мчатся.
Давит ветер на стекло.