Иван Зорин: В социальных сетях

– Уверен, что розыгрыша?

– Убежден! А уже позже в группе появился Афанасий Голохват, почувствовавший в Раскольникове родственную душу. Если допустить все же, что это отдельный человек, а не клон Сидора Куляша. Видишь, одно загадочным образом цепляет другое.

– Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется.

– Мы никогда не узнаем и как оно отозвалось.

– В каждом сердце по-своему. А сколько их в группе!

– А знаешь, мне иногда кажется, что это один человек. – Олег Держикрач опять посмотрел на жену, точно оценивая, не примут ли его за сумасшедшего. – Как и по свету бродит один вечный Адам под разными именами.

Вера Павловна обняла мужа.

– Адам и Ева. По свету бродят двое.

– Да, дорогая, встретить свою половину – это и есть наше предназначение, в этом и состоит

Душным августовским вечером за тысячи километров от супругов Держикрач перечитывала сообщения в группе Полина Траговец. Вспоминая Модеста Одинарова и покойную мать, она в который раз спрашивала себя, почему, вместо того чтобы устраивать жизнь, проводит ее в Интернете. Полина вдруг осознала, что, выводя на сцену Ульяну Гроховец с ее картонно жизнелюбивыми постами, она объявила войну своему прошлому, которую безнадежно проиграла. Ей уже не нравилась и затея с Модэстом Одинаровым, который должен был заменить умершего жильца с верхнего этажа, теперь она по-другому смотрела на его историю с собачником. Полине не было его жалко. Одинаров виделся ей холодным черствым эгоистом, так и не повзрослевшим ребенком, забившимся под крышу, откуда с испугом глядел на мир. «Что жил, что не жил», – вздохнула Полина Траговец, подумав, что Одинаров сам виноват в своих несчастьях и что она очень на него похожа. Разве она уже давно не разошлась с жизнью? Разве жизнь не была отдельно, а она отдельно? Полина возвращалась к годам, проведенным с матерью, которые носила как платья из одного пыльного гардероба, и не понимала, кто уготовил ей такую судьбу. Почему ей только в Интернете достало решимости стать Ульяной Гроховец? Разве она не достойна большего?

Полина медленно перечитывала комментарии, следы умерших страстей, которые издалека казались немного наивными и совершенно не трогали. Даже переполох, вызванный историей Раскольникова, выглядел смешным, будто бросили камень в курятник. «Сколько времени зря потратила, – подумала она. – Надо жить в домах и городах, а не в социальных сетях». Она вдруг поняла, что образ Ульяны Гроховец, нарисованный ей подсознанием, вполне можно примерить и в реальной жизни. Только для этого необходимо уйти из Сети, чтобы не тратить все силы на виртуальное представление, чтобы весь пар не уходил в гудок. Полина так долго вглядывалась в старые сообщения, что буквы перед глазами стали сливаться, кружась, как рой пчел, они уже не складывались в нечто осмысленное. «Вот она, правда, – подумалось ей. – Ничего-то за ними не стоит, одна пустота». В приступе решимости она отменила подписку на сообщения в группе. Посидев с полчаса, она почувствовала, что отрезала часть жизни. Тогда, не удовлетворившись содеянным, она решила сжечь мосты и выбрала в меню опцию «Покинуть группу». Перед тем как с ней проститься, Полина выставила напоследок от Модэста Одинарова открытку с котятами.

«Какие милые!» – написала ей Дама с @.

«Очаровашки! – согласилась Ульяна Гроховец. – Их непосредственность поражает, будто

В квартире было душно, и в августовском солнце, пробивавшем шторы, блестела медленно кружившая пыль.

– Вставай, уже много времени, – воскресным утром похлопала по одеялу жена Сидора Куляша.

– Времени много не бывает, – донеслось оттуда. – Его, как денег, всегда мало.

Огрызнувшись, Сидор Куляш продолжал лежать в темноте с открытыми глазами. Он вспоминал историю Раскольникова, свой репортаж о нем и то, какое впечатление произвел в группе. «Плевать, – успокаивал он себя. – Пусть думают что хотят». Но ему было непривычно стыдно. Перед ним прошла вся его деятельность на канале – многочисленные интервью со знаменитостями, недостойными своей славы, опрос общественного мнения, которые вдруг напомнили ему детскую игру, когда, загадав желания, спрашивали: «В каком ухе звенит?» и, не дожидаясь, сами отвечали: «Правильно, в левом!», у него всплыли передачи, в которых черное по заказу белело, а белое – чернело, то есть все то, что носит благопристойное имя «политика».

– Если не мы, то другие, – подстегивало руководство.