Array Сборник - «Лимонка» в войну

Мне стало очень интересно понять, зачем же он решил поехать на такую далёкую для него войну. Оказалось, что Вилли вовсе не шотландский сепаратист. Он участвовал в референдуме, но голосовал против независимости. По его словам, экономически от вдруг случившейся самостоятельности смогут выиграть только определённые местные элиты, но никак не большинство шотландцев (кто там у нас выиграл от распада СССР?). Национального же угнетения у них нет, причём оно действительно было, но страсти улеглись окончательно почти двести лет назад. Да он, собственно, не очень хорошо разбирался в тонкостях истории России и Украины, чей там Донбасс был сначала и чьим и почему стал потом, чем вообще русские отличаются от украинцев… Тогда зачем же он здесь?

Когда я понял, то испытал настоящее смятение чувств! И гордость, и горечь, и обиду, и надежду. Чтобы лучше понять Вилли, мне пришлось вспомнить ещё и Иштвана, немолодого уже венгра, которого ещё осенью я встречал в Москве и помогал организовать ему «трансфер» в Луганск. Он говорил почти то же, что и шотландец, хотя их разделяли многие годы и километры. И Вилли, и венгр ехали воевать, причём именно воевать, а не кормить каких-нибудь голодных, за Новую Россию (они же не говорят «Новороссия», по-английски это звучит «New Russia»), да и за Россию вообще! За Россию, в которой они видят альтернативу тому, что не устраивает их в собственных странах.

Вилли ненавидит обожаемую нашими либералами Тэтчер за то, что она оставила без средств к существованию два миллиона шахтёров, венгр ненавидит американцев за то, что они гораздо беспардоннее нагибают Венгрию, нежели это делал Советский Союз. На кого им ещё надеяться, кроме России, тем более что они почему-то связывают нынешнюю Россию с «первым в мире государством рабочих и крестьян». Они видят, что на нас ополчился весь их «цивилизованный мир», и поэтому едут помогать, причём сразу на передовую. Отсюда и гордость за то, что на нас смотрят с надеждой, и стыд за то, что мы совсем не такие, какими нас хотят видеть лучшие люди в других странах. То, что они всё ещё в плену у Советского мифа, – только в плюс им и жестоко в минус нам, детям всё потерявших родителей.

Вилли провёл у меня в гостях три дня. Судя по тому, какой любовью к Вилли прониклись мои собака и кошка, он не мог быть плохим человеком.

Выехали на третий день поздним вечером, рулили по очереди и ещё до обеда следующего дня были на границе с Луганской республикой. Трое шатавшихся по ближайшей к пункту пропуска улице юных алкоголизированных гопников с опаской, но всё же согласились перевести «интуриста» и ещё одного нашего товарища «вчёрную» за достойный магарыч.

Парни, сняв обувь и закатав повыше штанины, бодро перешли вброд абсолютно ледяную речушку, которая по совместительству является «священной» границей РФ. Я уже ждал их на той стороне. Дорога до Луганска, остаток дня и ночь, прошла без происшествий. На следующее утро мы двинулись в Донецк, было решено определить Вилли в донецкий отряд «Интербригад».

По дороге заехали в гости к нашему товарищу, который за несколько месяцев до этого был тяжело ранен – потерял ногу. Познакомившись с ним, с его матерью, посмотрев на то, в каких условиях живут люди в маленьком луганском селе, Вилли очень спокойно и серьёзно сказал мне: «I will fight and die here!» Я подумал, что такого друга мне всегда не хватало…

Уже к вечеру были в Донецке, где тут же начались, как потом окажется, двухмесячные хлопоты с определением Вилли в «стройные» ряды армии ДНР. Но это уже другая история, требующая отдельного рассказа. Скажу только, что после целой череды злоключений, кражи и возврата вещей, идиотского ареста и двух недель «на подвале» по абсурдному обвинению в шпионаже, после всё-таки состоявшегося зачисления в подразделение и выдачи донецкого военного билета Вилли мечтает только о скорейшем попадании куда-нибудь под Широкино или в Аэропорт.

Мы успели немного поговорить, когда я снова приехал в Донецк через два месяца после того, как оставил там этого человека с храбрым сердцем. Я передал ему новую форму, он не хотел выделяться в своей британской, обсудили работу их солдатской столовой и тяжёлую судьбу бродивших рядом бездомных собак. Он пожаловался, что его взвод никак не отправят на передовую. Когда мы прощались, он закончил своей фразой, сказанной два месяца назад, но заметно её удлинив: «I will fight and die here, I only hope it is for the people of the Donbass and not a political view». («Я хочу сражаться и умереть здесь, я надеюсь сделать это только для людей Донбасса, а не ради каких-то политических взглядов и целей!»)