Надежда Соколова - Гимн жизни

Зашла, нагло оккупировала ванную, разделась, вымылась, закуталась в Ванькин халат, висевший на крючке, вылезла на кухню.

– Опять женихи? – понимающе хмыкнул хозяин дома, разливая по чашкам чай.

– А то ты не знаешь. Задрали уже. Сил моих нет.

– А поприличней ничего не нашлось?

– И чем тебе мой костюм не нравится? Я, может, новую роль репетирую.

– Угу. «Пьянь подзаборная» называется. Ай!

– И ой ща будет. Не умничай давай.

Мобильник зазвонил внезапно. Ванька, уже переодевшийся в видавший виды спортивный костюм, вытащил из кармана «трубу».

– Да, Сан Саныч. Надя?

Вопросительный взгляд на меня, потом:

– Да, здесь.

Предатель!

– Дать ей трубку? Да, конечно.

Общаться с отчимом не хотелось вообще. Но лучше уж по телефону, чем вживую, когда он сюда со своими шкафообразными охранничками нагрянет.

– Да, пап?

– Давай домой, – спокойный ровный голос, будто и не было ничего. – Мишка сейчас подъедет.

– Э…

– Трусиха. Мать тебе по шее даст, на этом всё и успокоится. Иван Никанорыч сообщил, что настолько своевольная невестка ему не нужна. Так что собирайся.

Да? Ну ладно, как скажете.

Влезать в Веркино старье не хотелось, поэтом к мерсу, ждущему у ступенек дома, вышла, в чем была: в халате. Впрочем, Мишка, очередной шкафообразный «товарищ», бритый наголо, как «бойцы 90-х», к моим маскарадам был привычный: открыл дверь мне, потом уселся за руль. Ехали молча. А о чем еще говорить с такой обалдуйкой, как я?

Высокий трехэтажный дом из белого кирпича встретил беглянку с обычным своим достоинством. А говорят, у домов души не бывает. Чушь. Наш точно настоящий аристократ в сотом поколении.

Мать отделалась уже привычными стенаниями на тему непутевой дочери: ей, вишь, женихов подсовывают, один краше другого, а она, обормотка, сбегает каждый раз, не понимает своего счастья. Я делала вид, что слушаю, а сама мечтала поскорей до своей комнаты добраться да выспаться нормально.

Моя любимая кроватка из дуба с новеньким матрасом и цветастым покрывалом радостно раскрыла объятия. Ура, да здравствует крепкий и здоровый сон!

– Выспалась? – Отчим смотрел с насмешкой. Я только вздохнула. И выспалась, и в ванной отлежалась, и даже накраситься успела.

– Сегодня поедешь со мной. Я нового режиссера нанял. Познакомишься с будущим начальством.

Упс. Я со старым только недавно сработалась. А тут новый. Ладно, как скажете.

Шерстяное платье чуть ниже колена, сапоги, шуба из норки. Вот она я. Любите и жалуйте.

Охранник отчима, «шкафчик» Валера, услужливо открыл двери лексуса. Через несколько минут мы уже заходили в одно из зданий. Сейчас поднимемся на второй этаж, найдем этого режиссера…

– Пап…

– Слышу.

Действительно, крики, шум и ругань, доносившиеся сверху, только глухой не услышал бы. Кого там убивают? И где потом труп прятать?

– Сан Саныч, это невозможно! Работнички, чтоб их! – Нам навстречу, на лестничный пролет, сбежал вниз высокий худощавый мужчина с черными как смоль волосами, полными чувственными губами и горящими синими огнями глазами. Ой, мамочки…

– Надя, знакомься, – чуть иронично улыбнувшись, повернулся ко мне отчим. – Это и есть наш новый режиссер, Антон Михайлович Порошин.

Ага, угу… Ой, глазки какие… Что там «папочка» насчет свадьбы твердил все это время? Уже хочу! Антоша… А имя-то какое… «Я летаю. Я в раю».

Ночи синие чернила

Падают на спящий город.

Я спешу к подруге милой,

Вновь презрев и страх, и холод.

Да, на улице опасно,

И не раз уже порою

Мне мерещился напрасно

Чей-то нож. То Ночь игрою

То лукавой, то жестокой

Искажает ощущенья.

Ночью путник одинокий

Чувствует, что нет спасенья,

Что вокруг одни громады

Равнодушных белых зданий,

Видит он одни преграды,

Черноту лишь Мирозданья.

Но иду я на свиданье,

Не желая зло предвидеть.

А в душе одно желанье -

Вновь любимую увидеть.

Бунин… Его творчество многогранно. Лирические, проникнутые щемящей тоской по так быстро уходящей, как песок сквозь пальцы просочившейся жизни, «Темные аллеи», меланхоличные «Антоновские яблоки», наполненное сожалением о краткости жизни «Легкое дыхание». Но эти произведения у нас на слуху, мы знакомимся с ними с детства, впервые влюбляясь в слог автора со школьной скамьи.

А вот Бунина-публициста знают немногие. И статьи его, откликавшиеся на особо острые вопросы современности, читать нам не предлагают. Возможно, потому что классик, получивший Нобелевскую премию, со всей своей прямотой осуждал тот самый советский строй, из-за которого ему пришлось стать эмигрантом. Осуждал не только из-за поломанной жизни, разлуки с семьей и друзьями, но и из-за пошлости, грубости, низости, «лубочности» – тех самых черт, которые отвратили его от большевиков еще во время жизни в Одессе, перед самой эмиграцией. Именно поэтому он, горячо выступая против нового строя, не желал иметь ничего общего с теми, кто «встал у руля» в его России, в той стране, куда, как он знал, вернуться ему уже нельзя. В одной из своих стате й он пишет: «Мы … пребываем в этом мраке, этом дурмане, дурмане злом, диком и, как всякий дурман, прежде всего переполненном нелепостями, на этот раз нелепостями чудовищными. И дурман этот еще длится, и человек, более или менее не поддавшийся ему, поминутно с ужасом и с изумлением протирает глаза. Кровь продолжает течь реками, – нелепейшая в мировой истории, колоссальная война между русскими, между двумя огромными русскими армиями, одна из которых идет под высоким водительством бывшего газетного корреспондента, еще в полном разгаре».