Александр Староторжский - Лучший друг, пьеса и прекрасная Мери

Через полчаса я прибежал домой. Было два часа ночи. Я пытался писать, но вдруг почувствовал себя совершенно разбитым, и перебрался на софу…

В девять я уже сидел за столом и выбрасывал строчку за строчкой. Я написал, слегка переделав, сцену со шкафом, а потом стал писать уже всё остальное, то, что родилось в моём воображении. Продолжение и развитие этой истории. То есть то, что и было собственно пьесой.

Три дня я писал, правил, раздирал в ярости бумагу, снова писал, хохотал, катался по софе, вживался, перевоплощался в моих жуликов, в другие персонажи, матерился, перестал есть и, наконец, написал. Написал и отнёс машинистке. Насмерть перепуганная мама спросила, что со мной было. Я сказал, что написал пьесу. Мама молча ушла к себе, и принесла мне какие-то успокоительные таблетки. Я поцеловал её и ушёл гулять по Фрунзенской набережной.

Как сейчас вижу: кругом снег, -на земле, на деревьях, на шапках прохожих, на женских шубках… Лица румяные, праздничные! ДРУГИЕ ЛИЦА! Окна домов светятся так ярко и ласково, как они могли светится только в молодости… Иду, пьянея от зимнего воздуха… Иду, не чувствуя ног… Ещё секунда, ещё один всплеск воображения – и улечу к чёртовой матери! Ведь новая пьеса лезет! Новая! Вина мне!

И пью кисло-горькое, дешёвое, чернильного цвета, страшно вкусное, алжирское вино… Одну бутылку, вторую, третью… Потеряв им счёт, восклицаю на всю набережную: это получше ваших паршивых таблеток! Какой полёт! Какое счастье! Никогда такого вечера у меня в жизни ещё не было! И с сегодняшнего дня каждый мой вечер будет таким!

Но получилось по другому. Вскоре я заболел и огонь угас, полёты прекратились… Начались больницы, таблетки, от которых я спал сутками, месяцами, годами… В общем, это мало интересно…

Через три дня я забрал пьесу у машинистки. Принёс домой. Мама спросила, я могу это прочитать? Я отдал ей. Пока она читала, я сидел в кресле в другой комнате, и ждал её реакции. Ну, слышу, идёт! Входит. Лицо радостно-потрясённое. Счастливое. Такой я её никогда не видел.

– Я не ожидала – сказала мама, положила пьесу на стол и, со слезами на глазах, поцеловала меня.

Вечером мы пили болгарское вино (которое тогда ещё можно было пить), ели какое-то очень вкусное песочное печенье, и обдумывали, что делать с пьесой.

Мы слышали о всяких безобразиях, творящихся в театральном и литературном мире. В мире искусства вообще. Мы слышали о закрытии спектаклей, притеснениях писателей, художников, композиторов… О диссидентах… О психушках… Но моя пьеса была настолько безобидна, весела и лишена всякого политического акцента, что оснований для опасений не было. Ну что такого я написал? Ну, коротко: сцена со шкафом была первой, я только резко снизил социальный статус действующих лиц. Я по опыту знал: начальство трогать не нужно. Хлопот не оберёшься. Знаменитая певица стала просто артисткой, молодой, красивой и богатой. Замминистра превратилась в обычного провизора. Продавала в аптеке лекарства. Как-то актриса (я дал ей фамилию Калистратова), воспользовалась помощью Тришкиной (так я назвал провизора), и они подружились: Калистратова стала иногда доставать Тришкиной и её дочери билеты на известные спектакли. Так вот, Калистратова уехала купаться в Геленджик! И оставила ключи от своей квартиры Тришкиной. Калистратова оказалась не умнее оперной певицы, что совершенно ясно из её действий. Тришкина, у которой в квартире не было телефона, через каждые 15 минут стала бегать к Калистратовой, посмотреть «как там дела». То есть, без конца звонила подружкам, что доставляло ей огромное удовольствие.

Далее! Пишу ещё короче: принесли шкаф. Тришкина его осмотрела, хотела дверцу открыть – не вышло. Тогда такой брак не слишком удивлял. Тришкина возбуждённо сообщила подружкам, какой шкаф Калистратовой принесли «улётный». И ушла домой, спать.

В квартире Калистратовой мрак. Темнота. Из шкафа – луч света. Открывается «бракованная» дверца, и из него вылезает некто Рябов. Ясно – вор. Он быстро исследует всякие ящички, открывает бюро, и складывает в портфель драгоценности и всякую бижутерию Калистратовой. Всё вместе. Разбирать, что действительно ценно, что нет, некогда. Укладывая в портфель очередную порцию украшений, Рябов роняет что-то. Что – не знает. Какую-то штучку. Этому эпизоду он значения не придаёт. Всё собрал, хочет смыться, -не вышло. У Тришкиной бессонница. Рябов слышит, как открывается дверь, и еле-еле успевает шмыгнуть в шкаф. Тришкина, зевая, звонит каким-то таким же несчастным. Жалуется на бессонницу. Заканчивает разговор. И перед тем, как уйти, ещё раз осматривает шкаф. И – вещь странная! Дверца слегка отошла. Почему? (У Рябова не получилось закрыться на щеколду. Боялся громко щёлкнуть.) Тришкина открывает дверцу, и всовывает голову в шкаф. Рябов схватывает её за горло, подтаскивает к креслу, и сажает в него. Перед тем, как уйти, предупреждает, что если она его сдаст – на опознании, или ещё как-нибудь… То и её, и её дочку моментально отправят на тот свет. Тришкина хрипит, что не сдаст. Рябов хочет уйти, уже подходит к двери, и тут Тришкина называет его по имени. Рябов, естественно, ошалел. Что такое? Откуда она его знает? Тришкина напоминает ему, что когда-то у них был роман в Ялте. Что у неё дочь от него. И происходит у них долгий разговор. На нежную тему любви. Тришкина упрекает, Рябов оправдывается – сидел, мол, десять лет в тюрьме. Тришкина явно опять влюбляется в Рябова, что тому совершенно не нужно… Хотя встреча его поразила и растрогала. Пообещав «не пропадать», Рябов, свистит тихо в окно, зовёт своих «коллег по промыслу». Шкаф-то нужно унести. Пока приятели идут, Тришкина и Рябов складывают украшения Калистратовой на место. Тришкина продолжает ласково пытать Рябова упрёками. Рябов что-то мычит, стиснув зубы. Ну, и вот, приходят «коллеги», люди весьма суровые. Жизнь Тришкиной повисла на волоске. «Коллеги» не понимают, почему нельзя пришить глупую бабу, с которой ты когда-то потрахался по пьянке. Дочка? Ну и что! Есть люди и посерьёзней, жизнью которых рисковать нет абсолютно никаких оснований. Рябов категорически заявляет: убить не дам. Все знают, что ножом Рябов владеет очень хорошо, поэтому, лучше его не нервировать. Ладно. Решают – пусть баба живёт, хотя это глупо, конечно. Но – пусть! Сегодня они великодушны. Прощаются с Тришкиной. И тут эта милая, но очень простодушная женщина, спрашивает у главного: а вы нашли штучку, которую Миша уронил? Свинцовая, страшная пауза. Вопрос: какую штучку? Ответ Рябова никого не удовлетворяет. Он понимает, какая складывается ситуация. Он начинает говорить, что мол, ерунда какая-то… Начинаются жёсткие расспросы… Что за ерунда? Что за штучка? А, вдруг, камень серьёзный? Калистратова прижмёт Тришкину, напомнит о существовании милиции, и Тришкина всех сдаст! Наверняка! Без колебаний! Далее ситуация накаляется до жара нестерпимого. Кажется, все сгорят в этом огне. Ну а как же иначе? Пьеса, есть пьеса. Ситуация должна быть напряжённой. Перепрыгивая через десяток сюжетных поворотов, сообщаю: всё кончилось хорошо. И даже, как мне казалось, смешно. Вот, собственно, и вся пьеса. Ни слова критики в адрес Советской власти. В сюжет пьесы это не вписывалось. И потом! Смешно думать, что грандиозный СССР может испугаться анекдота, изложенного в форме пьесы. Не может этого быть, решили мы с мамой. И я отнёс пьесу в театр. Через неделю мне позвонила заведующая литературной частью, и пригласила меня в театр, побеседовать.