Александр Бренер - Ева-пенетратор, или Оживители и умертвители

А Варька перестилала мою постель, ведь я гадил под себя ненароком.

Наконец понос прекратился.

Я заново родился.

Эта жизнь была словно в сказке.

Как сказал Н. О. Лосский: «Взрослый человек способен увидеть жизнь в её глубинном аспекте, только когда выздоравливает от тифа».

Вот именно: в глубинном аспекте.

Кочет сидел за пазухой у индианки и клевал с её ладони разноцветные зёрна.

Женщина хранила молчание.

Хорошо, когда человек не ворчит, не кричит, а просто дышит, как облака и деревья.

Какие-то травы свисали с потолка – пахучие и сухие.

На глиняном полу лежала зелёная подстилка.

А в приоткрытой двери – гора навоза.

Навозные мухи влетали в комнату и гордо садились на стены.

Мухи – вестницы жизни и смерти – предвещали мне то и другое.

Там я впервые осознал присутствие жизни, смерти и ещё раз жизни.

Жизнь – она вечно чужая, а во мне – один лишь её недостаток.

Жизнь – упускаемая и упущенная возможность.

Горе мне – я родился таким одиноким!

Чтобы почуять жизнь, нужно слипнуться с ней, как навозная муха, нужно быть петухом под рубахой немой индианки.

Ощущать её запах, поступь и стук безупречного сердца.

Один русский писатель сказал: «В тайном замысле каждого человека есть желание уйти со своего двора, из своего одиночества, чтобы увидеть и пережить всю вселенную».

Это точно.

Во всяком случае, так было.

«Уйти со своего двора» – чтобы всю землю покрыть анафемами и осаннами, а потом раствориться в небе.

А ещё есть притча о старинном японском дзэн-мастере, проведшем долгие годы в Китае, где он постигал древнюю мудрость.

Когда этот человек вернулся в Японию, его спросили:

– Какое высочайшее знание вы принесли с собой?

Он ответил:

– Я пришёл к вам с пустыми руками.

Вот слова истинного оживителя-любомудра.

Увы, у меня никогда не было хорошего учителя – ни в детстве, ни позже.

Своих школьных учителей я смертельно боялся и ненавидел.

Мария Порфирьевна, моя первая училка, сказала маме:

– Что бы вы ни делали, из него всё равно выйдет подонок.

Учительница истории усмехалась:

– Ты думаешь, ты умный? Ты всего лишь хитрый.

А учительница математики приговорила:

– Ты бездарен, и это непоправимо.

Разумеется, такие суждения не оживляют щенка в школьной форме, а умерщвляют его дух и тело.

Учителя – они почти всегда на мелких побегушках у победителей и приобретателей.

А я, щенок, взыскую великого оживления – пусть оно даже кончится несомненным крушением.

Учителя в большинстве своём – офисные умертвители.

Само пребывание в школьных стенах умерщвляет – как в ведомствах, аэропортах и тюрьмах.

Прав был Аристотель, выгуливавший своих перипатетиков в садах Ликея.

Небо – лучший учитель.

Я это понял давным-давно – в миланской Академии изящных искусств Брера, где читал лекцию о Филонове.

Меня пригласил туда куратор с красивым именем и лицом тоскующего коршуна – Джачинто Ди Пьетрантонио.

Джачинто бывал в Москве и интересовался творчеством русского гения – Павла Николаевича Филонова.

Филонов знал, что всякий человек состоит из множества разноцветных атомов, льдинок, ризом, корпускул, хромосом, газообразных элементов, плазмид и кристалликов.

Человек Филонова весь в развалах и трещинах – и норовит раствориться в хаосмосе.

Но одновременно он твёрд как скала – как тайные письмена, в скале вырезанные.

Главную живописную идею Филонова можно выразить следующей двуединой формулой: распыление тварей во вселенской трухе – и собирание их в твердокаменную материю бытия-сопротивления.

Об этом я и говорил на той лекции: о людях-осколках и существах-валунах.

А потом вдруг почувствовал, что задыхаюсь в стенах Академии.

Не моё это дело – лекции…

Я замолк и позвал слушателей на улицу.

Там было синее-пресинее небо, а прямо напротив каменного здания Академии стоял банк с застеклёнными окнами.

В этих окнах отражались все мы: я, мои слушатели, архитектурные строения, светозарное небо, солнечное сияние…

Я вытащил из кармана штанов заранее припасённый булыжник.

И – бух! – швырнул его в банковское окошечко.

От удара стекло не разбилось, но покрылось трещинами.

Чем-то оно напоминало теперь картины Филонова.