Вероника Гард - Химера

– Что вы там шепчете, Хопп? – не оборачиваясь, спросил Беренс. – Если про назначение, то уже надо бы успокоиться, а то как ребенок, честное слово.

Он вдруг остановился. Молодечески скрипнув блестящими сапогами, оберфюрер не сдержался, чтобы еще раз не уколоть Хоппа. Беренс уже ненавидел его. Но бесцветные глаза сверкнули на Майера. И сверкнули с издевкой.

– Да, да, вы приняты, унтершарфюрер. Но имейте ввиду, что за любой ваш проступок будете отвечать не только лично вы, но и господин Хопп. Шипке, Лехнер и Хаазе, – эти фамилии произносились как заклинание, – уже не будут иметь никакого значения. Теперь вы полностью подчиняетесь «Химере», то есть мне, а я подчиняюсь исключительно Рейху…

Беренс осознавал, что заходит далеко, но остановиться уже не мог. Все-таки у него было болезненное чувство собственного достоинства, и Хопп в глазах оберфюрера стал женоподобным сплетником и подхалимом.

– Ваша ошибка – это его ошибка, – продолжал Беренс, стараясь заключить помягче, но глаза все еще смотрели на Майера с укором и призывом пристыдиться, – но с одной оговоркой: я с него спрошу больше за то, что протолкнул, но не доглядел. А у вас молодость, Майер. В таком возрасте все мы ошибаемся, – он повернул голову на Хоппа, что тот вытянулся и снова вспотел. – Но, как говорится, родственников не выбирают. Идемте, я покажу вам все.

Глава 3. Ты можешь быть полезен

Майер был принят коллективом несерьезно. Женщины-надзиратели видели в нем офицерика, ничего не смыслившего в войне да, впрочем, и в женщинах; мужчины – мальчишку, который будет вертеться под ногами и мешать работе. « Мда, замается полиглот с бумагами. Он что, не знает, что секретарь? Слабоват… Наверное, и крови боится », – такие мысли непроизвольно рождались в головах у каждого. Хотя дальше предвзятости и некоторого сочувствия не доходило. Как и Беренс, коллектив решил в случае приезда Фюрера выставлять Йоахима для отвода глаз: подобную каноничную и истинно арийскую внешность на памяти многих почти никто не имел.

Майер чувствовал, что огромная «Химера» начинает его тяготить не столько своим размахом и взглядами сотрудников, сколько размеренным ходом работы, который расписывал Беренс, стоя у доски.

Подъем, завтрак, бумаги, обед, бумаги, ужин, бумаги, отбой… В перерывах – контроль за бараками. Все надо расписывать, обо всем, что знаешь – докладывать. Век в «Химере» показался Йоахиму долгим.

« Сейчас бы в Красновку , – тоскливо думал он, – а лучше в Кельн, да хоть на передовую. Отец на фронте, Марта перестала успевать в школе, матушка болеет, а я тут с бумагами до конца войны точно просижу. А когда он, этот конец? Ох, что за война… »

– Господин оберфюрер! – крикнул вбежавший с мороза солдат, и весь штат «Химеры» обернулся на него. – Эшелон прибыл!

Беренс, Майер, Хопп и несколько других офицеров через десять минут вышли на плац. Мягкий снег хлопьями заваливал крематорий, газовую камеру, десятки длинных хилых бараков. На вышке, под пирамидкой козырька устроился пулеметчик. Майер видел, как тот снял перчатки, стал устанавливать лучшее положение, но уже через две минуты начал разминать замерзшие руки и согревать их дыханием – тридцать градусов мороза давали о себе знать.

Йоахим вспомнил Рихтера, мальчика без глаз, повешенную Аню. Его тяготило это воспоминание, посещавшее так часто, надоело и чувство вины, которое приходило вместе с ним: « Я не виноват в смерти мальчика, – сказал он себе твердо. – Не я вырезал звезду на спине и ногти тоже не я вырывал. Не я выбил ему глаза. Не я повесил его сестру. Моей вины нет. Это все война ». Аня смотрела на него и мотала головой.

Майер повернулся: справа, со стороны главных ворот, где красовался девиз: «Du kannst nützlich sein», послышались голоса и топот тысячи ног. Однако криков, характерных для обычного перегона, не было слышно. Заключенные бежали молча, лишь изредка раздавался сдавленный стон, но и он быстро пресекался. Лаяли овчарки – любимые собаки Йоахима.

– На десять минут опаздывают, – досадовал кто-то из офицеров. – С этими тварями всегда так.

– Откройте ворота! – приказал Беренс.

Двое солдат подскочили к воротам и с трудом открыли их. Пестрая толпа хлынула на плац, подгоняемая конвоем: «Пошли, пошли! Быстрее!»

– Что за черт? Это что такое?

Лицо Беренса впало и покраснело. Он растопырил глаза и стал грубо звать начальника перегона, пока тысячи девушек, женщин и детей загоняли в гостеприимную «Химеру». Чемоданы, узелки, какие-то скомканные вещи валились из рук и втаптывались в снег. Те, кто нагибался поднять свое, видели либо дуло автомата, либо слюнявую пасть.