Марк Львовский: Рассказы, воспоминания, очерки

Молоток бил только по моим пальцам. Дважды я поймал себя на том, что не работаю, а изнемогаю, прижавшись раскаленным лбом к прохладному дерматину.

В спальне орали.

Я чувствовал приближение высшей точки, и, чтобы не оказаться в положении толстовского отца Сергия, решил немедленно повесить на место обитую дверь. Я рывком поднял с табуреток мое «детище» и через мгновение с ужасом понял, что несу его в спальню. От двери спальни меня оттолкнул такой вопль, такой крик восторга, такая песня победы, такой вздох свершения, что у меня не осталось более никакого сомнения в правоте решения Евы откусить от яблока.

Он появился, когда я уже собрал инструменты.

– Красиво, – проговорил он, позевывая.

И сдачу не взял…

Не помню, кто из великих рассказчиков часто начинал словами: «Врать не буду…» Так вот, врать не буду – в домах членов политбюро не бывал. До сих пор меня мучает вопрос, кто обивал им двери, менял замки, циклевал паркетные полы, вешал полки? Живые ведь были люди! Не всё же заседания и великие решения!

Но в домах партработников, разряда этак третьего—четвертого, бывал.

Дома эти очень важны. И черные «Волги». И даже дети. А уж консьержки!..

Едва входишь в квартиру такого дома, тебе немедленно дают понять, что визиту твоему рады, но будут рады еще более, когда ты отсюда выметешься.

Мебель в этих квартирах массивная и темная. Телевизор, как правило, марки «Sony». Множество книг в роскошных шкафах, и обязательно половина из них – на иностранных языках. И всегда так убрано, так сверкает паркет, что каждая соринка, исходящая от тебя, – а попробуй не сорить при нашей работе, – кажется святотатством.

Никогда не видел хозяев квартир. Только хозяек. Это всегда были средних лет, красивые, строгие, недоступные и почему—то высокие женщины, наверняка с высшим образованием. И очень редко видел стариков. Куда их девают? И дети в этих квартирах шумели как—то не так, как—то очень по—деловому, да и шум этот доносился из такой дальней комнаты, что – ни приведи, Господи! – случись что-нибудь с ребенком, и добежать не успеешь…

О чаевых я и говорить не буду. Какие чаевые от настоящих большевиков?

Порог такой квартиры я и переступил однажды, чтобы вставить роскошный шведский замок в величественную дверь огромного хозяйского кабинета. И первое, что увидел над письменным столом – здоровенное цветное фото Арафата, улыбающегося, самодовольного. Вокруг Арафата висели многочисленные фотографии упитанных ближневосточных шейхов, грустное, наверное, последнее фото Насера, фото Хафеза Асада, короля Хусейна и прочих.

Из чрева книжного шкафа сверкали цветастые корешки книг, украшенные арабской вязью. Было ясно, что хозяин – деятель ближневосточного ведомства.

В полной тишине я весело ковырялся стамеской в дубовой двери, как вдруг появился старичок. Маленький, чернявый, взъерошенный, курносый, с озорными глазами, и очень небритый. На редкость очаровательный, несуразный старичок. Он прошмыгнул мимо меня в кабинет, сел в темное кожаное кресло, при этом ножки его болтались в воздухе; точно как шкодливый первоклассник, подмигнул мне и высоким голосом приказал не обращать на него никакого внимания и продолжать работать.

Работа спорилась, старичок был прелесть, настроение – превосходное, и, скорчив лицо идиота, я спросил, ткнув пальцем в фотографию Арафата:

– А это ваш родственник?

– Что?!

Старичок взвизгнул, сжался, а потом, запрокинув голову, так захохотал, что в кабинет одновременно ворвались перепуганная хозяйка и почтенная краснолицая дама в фартуке.

– Ты слышишь… Клава, – визжал в перерывах хохота старичок, – он… решил… что этот… с полотенцем… мой…

Старичка нежно понесли из кабинета. Он дрыгал ножками и вопил:

– Умираю! Родственник! Послушайте, мастер, – голос уже слышался издали, – остальные, которые в полотенцах, с откормленными харями, – все, все мои племянники… Ха—ха—ха…

Простились со мной сухо, и приглашения бывать ещё не последовало…

Вхожу в квартиру и вижу мрачного дядю. Мне становится страшновато.

– А ведь я только вчера из тюрьмы. По первому разу, веришь?

– Конечно, – угодливо сообщаю я.

– Рюмашку примешь?

– Нет, нет, мне до обивки нельзя…

– Понял. Ну, а я чуток.

Он выпил увесистую рюмку и просветлел.

– Опохмеляюсь. Вчера, от радости, что домой вернулся, перебрал немного. Ну, и сколько, ты думаешь, я отсидел?