Сборник - В каждом человеке солнце

Но я-то хочу, очень хочу! Иногда после школы захожу в разные магазины, чтобы потрогать модные вещи. Тонкие паутинчатые рубашки или узкие платья с модельными изгибами. Ненадолго надеваю их в примерочной, а ночью, перед сном, представляю, что они мои. Воображаю, как иду, парю в них по длинному школьному коридору и все удивлённо смотрят вслед. Если много мечтать, появляется ощущение, что это и правда было.

Но было другое. Например, пару лет назад меня увезли больницу с перитонитом, потому что родители до последнего отмахивались, ведь болеть может только Даня. Он и болеет. Из-за этого мы не живём, а покрываемся пылью в тёмно-коричневой комнате брата.

В настоящем мире ходят нормальные весёлые люди, едут машины, самолёты летят в удивительные страны. Мне всего этого нельзя: руки прочь, воровка, твоё место возле Дани.

Нет, я бывала в других городах, даже на море, когда Даню возили в санаторий. Это ещё хуже, потому что люди смотрят. Там я стараюсь делать вид, что сама по себе и не имею отношения к скрюченному мальчику в коляске, что он мне тоже не нравится. Стыдно за него и за маму – расплывшуюся, неопрятную, всегда озабоченную и раздражённую. А потом стыдно за себя, потому что я предательница. Ведь Даня хороший мальчишка.

Это другие младшие братья могут вредничать, скандалить и злиться. А мой только улыбается. Он умный и ласковый. Он пытается дотронуться до меня вывернутыми судорогой пальцами, дотягивается и гладит по щеке или по волосам. Даня не может кому-то помешать. И всё-таки мешает.

В тот раз из санатория мы возвращались поездом. Папа с нами не ездит: он всё время работает. Я бы тоже осталась дома, но маме надо помогать, потому меня и взяли. И вот мы ехали домой.

Хоть уже начался сентябрь, жара стояла такая, что все задыхались и обливались потом. Не люди, а рыбы в аквариуме, который поставили на плиту и медленно подогревают. Даня тяжело, со свистом втягивал воздух. У него бронхи слабые, чуть что – сразу отекают.

С опущенным окном стало бы прохладней, но сквозняк. Нельзя.

Поэтому мы открыли дверь. Вагон сонно покачивался, шторы в коридоре колыхались белыми флагами, Даня дремал.

В поезде скучно, выручают придуманные дела: сходить в тамбур, постоять у каждого окна по очереди, выучить наизусть время стоянок, что расписаны на плакатике у выхода. К проводнику тоже приходится обращаться по сто раз в день: чай, кофе, «у вас титан не работает» – мало ли какие ещё трудности у пассажиров.

И все эти пассажиры сновали мимо нашей открытой двери, заглядывая внутрь. Не нарочно. Просто голова человека так устроена, что бездумно поворачивается ко всякой незапертой комнате.

Это как моргать или сглатывать – само получается. И взгляды у таких прохожих людей рассеянные, тусклые. Только один дядька из соседнего купе смотрел цепко. И всё ходил, ходил.

Я его сразу запомнила. Невысокий, седоватый, тёмный от загара.

На коричневую перезрелую грушу похож, особенно с этим рыхлым животом, нависающим над резинкой спортивных штанов. Шлёпанцами шварк-шварк, потом пауза у нашего купе, и опять – шварк-шварк. Запах липкий, несвежий. И тесно рядом с ним. Могу поспорить, что даже на огромной пустой площади тесно, будто он локти в стороны расставил, пузо выпятил и давит, давит. Поэтому я старалась спиной загородить Даню от прохода. Но не очень помогало.

Вечером на станции мама вышла купить воды и возле киоска столкнулась с дядькой. Я в окно видела. Он что-то сказал, полез в карман, она вскинула голову, ответила. А когда вернулась, села на край Даниной полки, сгорбилась и застыла, будто замороженная.

Так и держала бутылку с минералкой, пока я не взяла. Она только пальцы молча разжала. Поехали. Станция мигнула фонарями, многоэтажки – окнами, потянулись гаражи, дачи, тоскливый чёрный лес. Тут я не выдержала.

– Что он сказал? – спрашиваю.

– Кто?

– Этот. Из соседнего купе.

– Ничего.

– Я видела. Что ему надо?

Мама ссутулилась ещё сильнее.

– Денег предлагал.

«Не может быть, – думаю, – не похож дядька на душевного человека, не станет помогать. Или ошибаюсь?».

– Зачем? – спрашиваю.

– Чтобы мы дверь закрыли. А то ему на Даника смотреть неприятно.

Вот же гад! Гнилая груша!

Мама вздохнула, повернулась к брату и начала поправлять простыню. А та сползла краем на пол, открыв тонкие детские ноги – мелкие птичьи косточки, только колени торчат острыми бугорками. Руки тоже невесомые, скрещенные на узкой груди, а кисти запрокинулись ковшиками в разные стороны. Кожа у Дани гладкая, прозрачная, голубеет венками на шее и у впалых висков, глубоко темнеет под глазами. Зато в глазах тихая сила. Ровная, серьёзная уверенность. Мы и не заметили, что Даня проснулся. А он почувствовал нашу обиду и лежал тихонько.