Алена Кравцова - Сны на горе

Его жена – необхватная бухгалтерша тетя Маруся, кривая на один глаз и говорившая так быстро, будто крупа сыпалась у нее изо рта, – приходила и на все лады распекала отца, потому что пьяный дядя Миша не мог обслуживать слесарные нужды нашего угла, а значит, в семье не сходился дебет с кредитом.

После запоя виноватый, и так всегда тихий, а тут уж вовсе неслышный дядя Миша обреченно шарахался от забора, когда туда совался отец. Тот только посмеивался.

Нападения же на дядю Мишу совершались стремительно и коварно, так что он и опоминаться не успевал, как уже мучился перед отцом на неудобном топчанчике в сараюшке-мастерской. И черные его руки тоже мучились над какой-нибудь никому не нужной и никчемной работой, которую делать классному мастеру было невмоготу, а еще больше невмоготу было слушать: «А вот ты мне скажи, рабочий класс».

Насколько невмоготу все это было дяде Мише, все мы поняли, когда однажды без всякого объявления войны он заявился к нам во двор с ружьем и поставил отца к стенке, пояснив:

– Сил у меня больше нет, Григорьич, терпеть.

Отец тут же обмочился, а дядя Миша – абсолютно трезвый, с лютыми глазами – шумно подышал перед ним и пальнул в нашу собаку, уложив ее тут же на месте.

Года два после этого между ними не было никаких контактов, и я уже пошла в третий класс, когда дядя Миша опять оказался на топчанчике перед отцом в заляпанном краской берете с неизменным: «А вот ты мне скажи, рабочий класс».

…я долго горевала тогда по той убитой дядей Мишей собаке.

Как-то со зверьем, которому я была самозабвенно предана, в нашем углу – зеленом тупичке, где стояли в основном дома городского начальства, – не ладилось.

Самое мое жгучее воспоминание: мы играем со щенком, а наш сосед, герой войны на протезе, из-за которого мы все, дети, его боялись до икоты, выхватывает у нас теплое тельце и, размахнувшись, бьет об забор так, что мозги разлетаются к нам в песочницу, – чтоб не лаял.

Я прибежала тогда домой, размазывая это теплое красное по лицу, и на все расспросы перепуганной мамы только мычала. Я мычала тогда несколько недель – язык буквально не поворачивался во рту.

В другой раз, когда занемог Черныш – приблуда, взявший на себя охрану нашего сарая, – мне удалось вымолить отца привести ему «доктора». Тогда это была редкость, после войны не до домашних любимцев: если что случится, умирали, как придется.

Пришел высокий худой дядька в черном плаще – а стояло ясное лето. У него были такие длинные пальцы, что казались похожими на связку крюков. У меня засосало под ложечкой.

Я толкалась в соседней комнате, когда отец провожал его из столовой, где они, как водится, приложились к графинчику.

– Ты его ко мне принеси. Я все сделаю, – говорил дядька.

– Нет, я сам, ломиком, сколько там дела, – ответил ему отец.

От этих слов в одну секунду в моей голове сложилась картина.

В таких подробностях, что мной буквально выстрелило к ним.

– Нет, нет, нет!!!

Я хватала их за руки, укусила черного дядьку за палец, поцарапала отцу, который меня уносил, лицо.

– Нет! Нет! Нет!

– Забери девочку, ее лечить надо, – кричал отец маме.

Все следующие дни я сидела над Чернышом и сторожила его.

Однажды я проспала.

В саду стояло солнце и просвечивало сквозь листья, как будто это праздник Первомая и колышутся ленты на флагах.

Черныша на подстилке не было.

На ватных ногах я дошла до столовой, где все уже завтракали.

– Где Черныш?

– Убери ее, опять начинается, – крикнул отец маме через стол.

Я так рыдала, что не успевала набирать воздуха.

– Пойдем, мы с тобой его поищем, – встал из-за стола сердобольный старший брат Алик.

От его виноватого голоса я еще больше поняла, что Черныша уже нет.

Я кричала и отбивалась от всех, пока передо мной не оказалось лицо младшего брата.

Его зеленые глаза были черными.

Он приблизил эти глаза, потряс меня за плечо и рявкнул:

– Перестань реветь. Посмотри на себя, – подсунул мне зеркало.

На меня глянул кто-то с разинутым ртом и красными глазами, с распухшим носом и растрепанными волосами.

– Черныш, – всхлипнула я в зеркало.

– Черныш умер! – опять рявкнул брат.

Лицо в зеркале еще больше перекосилось, и рот раскрылся для нового крика.

– Все умирают. И ты тоже, – глаза стали двумя дырами. – Ты тоже умрешь.

Рот в зеркале захлопнулся в ниточку.

Это было правильно – я тоже умру.

После такого умру.

И черный дядька с крюками.