Игорь Кулькин - Волчий Сват

Был зимний Никола, который в народе называют Волчий Сват, поскольку бирюки об ту пору водят свои тайные гулёбные дружбища, и Клюха страсть как гордится, что родился именно в это время, когда чуть подпитые взрослые говорят хмелинными от недомолвок иносказаниями.

– Н-ныне, если и не-не свербит, то у ста-у старой вербины, о как-о какую прошлолетошный бык не-не чесался.

Это ведет свою заичность дядя Гараська Зыкун. И у Клюхи всегда вызывает смехоту, как он это делает. Ставит локоть на стол, ращеляет пальцы растопыркой и потом за них пытается спрятать свое лицо. Видимо, такое исхитрение, как ему кажется, делает более плавной его скачковатую речь.

Гараська страсть как не любит, когда кто-то пытается подсказать невыговариваемое им слово, потому в то время, когда он пытается осилить какое-нибудь междометие из двух букв, все смиренно сидят и молча переживают его упрямую тщетность.

У Клюхи же, видимо, как и у всех, тоже подложечно бьётся подсказка, как селезенка у скачущего жеребца, но она исчезает тогда, когда он замечает, как Гараська мечется языком за рогаткой растопыренных пальцев. Тогда он тоже кидает к лицу руку, но только затем, чтобы закрыть ладошкой не к месту лыбищийся рот.

Но вот что удивляло, на базаре, где дядя Гараська торгует разным сбоем: требухой, печенкой, ножками и свиными головами, он совершенно беззаично зазывально поет:

– Кому хвосты, каждый по полверсты?

Или что-нибудь такое скороговористое:

– Тесто мяли, зипун украли, бери шкуру на нову шубу!

Это он предлагал овчину, кинутую ему бойщиками вместе с гуськом.

Больше же всего в день своего ангела Клюха любит, когда кто-то из гостей, да тот же Гараська, хотя он и не чужой, а родный брат отца, требуют его дневник, чтобы полюбоваться отметками, которые там, как звезды по небу рассеяны. Преобладают, конечно, пятерки с четверками, потому Клюха блаженно переживает тот момент, когда чтение дневника начинается с обложки:

– Ну что тут Алифашкин Николай положил на алтарь Отечества?

Такой высокопарный слог принадлежит старшему лесничему Денису Власичу Вычужанину – отцову начальнику и призорцу, потому как никто чаще его не бывает на кордоне. И не просто по лесхозным делам, но и так, для отдохновения души, как он признается.

– Ты у меня Арефий Кирсаныч, как талисман, – говорит он отцу. – Побываю у тебя и душой отойду, и тогда можно со спокойной совестью в райком на проегон ехать.

В ту пору Клюха еще не знал, что за страхоту из себя представляет райком, а вот слово «проегон» он уже по-другому произносил. Матерно получалось. Хотя и по-взрослому солидно.

– Ну и Коля-Николай, в поле зайцев не гоняй! – начинал восхищаться Вычужанин, еще и не открыв дневника и шутливо вываживая его на руке, словно тот представлял из себя что-то весомое: – Да в нем от одних пятерок не меньше пуда.

И все же взглядом-бегляком пробегал по страницам дневника, ахал и даже охал:

– Ежели бы я так учился, я знаешь бы где был?

– Где? – доверчиво любопытничал Клюха.

– Не ниже как в райкоме партии. И командовал бы: «А ну подать мне сюда этого-разэтакого-всякого!» Ох и поплясали бы передо мной, как пред праздничной дудой!

Клюха так и не мог примериться к пониманию: когда всерьез говорит Денис Власич, когда шутит. Ибо глаз у него всегда хитровато прищелен, а усики озорно и лукаво вздернуты.

– Клавдия Якимовна, – зовет Вычужанин мать, – брось ты там свои выпивонно-закусонные приготовления. Посмотри, каким тебя подарком сын вознаградил!

Мать, чуть прислезив глаза, бережно, как будто это мина, что из-за неосторожного движения может взорваться, берет дневник и вдруг огорченно вопрошает:

– Колька, а почему по пению-то четыре? Ведь ты вон как ревешь, когда чего бывает не по-твоему.

– Ки… Клавдия Якимовна! – укоряет ее старший лесничий. – Да разве это предмет – пение?

А Клюха уже отвлечен от разговора незначительной заичкой Вычужанина, когда он чуть было не назвал мать ее истинным, как она утверждает, «церковным именем». Вообще она не Клавдия, как все ее зовут, а Кикилия. Но об этом, насколько Клюхе известно, знают только самые близкие. Откуда же прознал ее имя Вычужанин? Может, ревниво забилось в нем предположение, он не к отцу на кордон наведывается, а к его матери? Вон как по-молодому розовеет она щеками, когда от печи к столу мечется.