Александр Лепещенко - Сороковой день

«Напишу, что очень рад был получить её буковки, – царапнула его мысль, – а ещё, чтобы не вздумала опускать руки, потерпела, дальше легче будет… и обязательно про волосы… чтобы ничего с ними не делала… я хочу увидеть её косу…»

Вечер прошёл в колонии, как обычно. Дежурный офицер сводил зэков на ужин, пересчитал и закрыл в бараке. Перед отбоем Кольчугин выцедил кружку чифира, долго ворочался на жесткой шконке, потом встал – до окаянства захотелось курить. В темноте взял с тумбочки сигареты, нашарил письмо и пошёл в бытовку.

Сначала залитая светом бытовка показалась ему пустой, но в углу зашуршало, и он заметил Огульца. Похожий на свое отражение в чайнике, Огулец выглядел испуганным. Коротконогий горбатый дагестанец быстро заварил Капитановскому чай и мышью шмыгнул в дверь. Кольчугин, проводив его взглядом, закурил, склонился над письмом и стал разбирать знакомые строчки. Напоминавшие муравьёв буквы были выведены каллиграфическим школьным почерком. Отличалась лишь «д»: всюду стояла она палочкой вверх и жизнерадостно тянула за собою строки. Оля Закатова писала:

Милый Димочка!

Не зову тебя «дорогой», поскольку считаю, что «милый» всё же бескорыстнее. Ты не обращай внимания на мои умствования. Знаешь, насидишься весь день в каталке, как прикованная, а потом нет-нет да и такое выдашь!

Ты вот с лётчиком Маресьевым меня сравниваешь, боевой дух поднимаешь. Но, Димочка, какой же я герой? Маресьев тот без ног летал, фашистов бил. А я лишь назло врачам с костылями научилась ходить да в каталке прямо сидеть. Ну ещё институт не бросила. Порой две недели сессии в Дантов ад превращаются. Ты не подумай, не от боли в ногах. Когда болят, я, наоборот, радуюсь: значит, они что-то чувствуют, оживают.

Мучаюсь же я эти недели потому, что не хочу казаться одногруппникам и профессорам ущербной. Чтобы одни из-за ущербности этой глаза от меня прятали и умолкали, когда я на ходунках мимо тюхаю, а другие – оценки ставили снисходительно, иногда и не спросив по билету.

Занесло меня, милый, но я уж не буду переписывать заново.

Ты просил разузнать о твоём имени, я кое-что нашла у Флоренского. По-гречески Дмитрий – плод земной. В тебе весьма определенно сказывается связь с землёй, а через землю – с Землёй-Матерью. Но насколько первая очевидна и выражена, настолько же вторая живёт в тебе, как тончайший привкус, и преимущественно в детстве. Скорее, даже материнство Земли вьётся около тебя, милый, и самим тобой смутно чается, как заветная и дорогая, но почти утраченная святыня детства.

Помнишь, ты писал, что после училища хотел идти трактористом в колхоз, да дружки в город сманили? А может, ещё не утрачена связь с землёй? Ты не думай, Дима, что я в деревню тебя зазываю. Вот через месяц вольную получишь, в Ростове устроишься – его ты знаешь теперь. Но мне просто подумалось, что земля душу твою изувеченную лучше всего исцелит.

Милый, ты прости мне рассуждения глупые. Только я точно знаю, что душа болит так же, как тело. Ее знобит, она облегчения ищет и покоя.

Бог мира да будет с тобой! Не обижайся, пиши!

Твой друг Закатова Оля.

«За что обижаться-то? Ты и не представляешь, дурочка, как одно лишь слово твоё уже исцеляет».

Окурок обжёг Кольчугину пальцы, он затушил его и надолго задумался.

Время от времени заключённые с затаённой надеждой жевали слух о снятии с должности начальника «четвёрки». Кто его запускал в колонии и зачем, дознаться было невозможно: слух обрастал новыми подробностями, но Кукуева почему-то не снимали.

С нетерпением ожидалось и злорадно обсуждалось очередное «снятие» начальника и накануне Дня России. Однако надежды зэков вновь не сбылись: 12 июня майор Кукуев изгнан с позором не был, более того, даже получил от руководства медаль.

«Индюшина!» – скрипели зэки, как немазаные петли.

Большой птичий кадык и впрямь делал Кукуева похожим на индюка. Майор знал свою кличку, но вида не подавал. Нелюбовь между ним и зэками обоюдной была. Начальник «четвёрки» не упускал случая прижучить, как он выражался, «этот сброд». Провинившихся ждал карцер.

Не трогал ненавистный майор лишь строительную бригаду – она ему безбедную старость обеспечивала. Правда, доказать махинации начальника со стройподрядами ни один заключённый не смог бы. Иван Алексеевич Кукуев, осторожничая, никогда ничего лично не подписывал…

Будоражащий колонию слух Кольчугин принял равнодушно: схоронившись в свою скорлупу, он мыслями был не в казённом доме, а в полутёмном, пропахшем печной сажей деревянном домишке на краю деревни Берёзовка. Он был с Ольгой. По письмам только и знал, как живёт она. Знал, что семья Закатовых тратит две инвалидные пенсии – Олину и отцовскую, а также зарплату мамы-почтальона на врачей, лекарства и инструкторов по физкультуре.