Юрий Лифанов - Не спится…

Та ирония вскоре перешла в недоумение. «Понимаешь, – отвечала жена, – все устали уже, а ты приходишь поздно. Что мне, ждать тебя с нагретым ужином? Будь другом, возьми сам». В обыденности этой истаивала теплота его дома. Да и была ли она, накручивал сам себя Зимин, припоминая давнишние случаи равнодушия. А если и была, то очень и очень давно, да там и осталась, не сумев пробиться через взаимные обиды, упреки, через все, что они с женой нагородили между собой за все годы.

Их дети, поначалу веселые и добрые, взрослея, становились требовательными себялюбцами и включались в их родительское соревнование по отстаиванию прав на внимание и понимание лишь своих проблем и желаний. «Они тоже имеют свои права и еще успеют намучиться с обязанностями», – повторяла жена. Но нередко и сама срывалась. «Я оторву тебе башку, если ты еще раз позволишь себе говорить со мной таким тоном!» – орала она на младшего сына, устав на работе в школе сдерживать себя.

Все стремились уединиться, отдохнуть друг от друга. Зимин задерживался на заводе и отговаривался тем, что хочет больше заработать на левых заказах. Он и правда брал их, пока предлагали, а жена чуть ли не каждый вечер спрашивала: «Ты ничего не принес?»

Он понимал причины и этого ежевечернего вопроса, и ее досадного удивления: жизнь дорожала, но иногда, уже не сдерживаясь, срывался. «Разве я только и нужен для того, чтобы носить зарплату?» – травил он себя, лежа в постели рядом с отвернувшейся женой. Казалось, повернись она к нему, обними просто, и все вопросы снимутся. Но… Вечером жена вдруг предлагала:

– В выходные надо переклеить обои в коридоре!

– Ты знаешь, я устал, – по-свойски, по-семейному, доверительно отвечал Зимин.

– А ты всегда усталый, ты родился усталым! – повышала она голос. – Я тоже работаю, а на мне еще стирка, уборка, обеды…

Еще недавно их мирила ночь. Или это лишь казалось ему. Все чаще Зимин стал замечать, что жена на его горячечный шепот не отвечает ничем – ни словом, ни прикосновением. Она очень быстро поворачивалась к нему спиной и затихала.

– Почему ты отвернулась? – спрашивал еще взволнованный Зимин.

– Так удобнее, – коротко отвечала жена.

Ему становилось тоскливо. В темных углах ночной комнаты гнездились равнодушие и безразличие. Что-то уходило из их дома. У Зимина уже не оставалось сил противиться этому, и все реже пугала возникающая пустота. Она становилась здесь привычной. Но когда подступал край и эта пустота уже должна была прочно улечься между живущими в доме людьми, Зимину становилось страшно. И тогда он забывал, зачеркивал свое недоумение: «Почему я один должен сопротивляться?» И молча тыкался в Татьянину спину, вновь обнаруживая в себе чувство радости и благодарности за то, что она еще рядом.

«Ундина». Слово это возникло в памяти само собой, едва лишь он увидел ее на катере лет семь тому назад, возвращаясь с дачи. Почему «Ундина»? Когда-то мельком уцепил его – то ли слово, то ли имя, перелистывая томик Жуковского. В школе это было или в институте? А тут оно вдруг всплыло, когда увидел ее, эту строгую девчушку. Нескладная, угловатая, светлая до прозрачности, она холодно, чуть нахмурившись, смотрела на суетливых дачников, спешащих занять места. Зимин помнил, как удивился ее спокойствию и отрешенности от деловито усаживающихся пассажиров. Она стояла особнячком, глядя строго на проходящих мимо нее людей, но никого не замечая. Зимин не увидел в ней никакого девчачьего кокетства: ни потупленных глаз, ни игривой улыбки, ни деланного равнодушия или высокомерия. Она не искала встречных взглядов. «Совсем дитя, но очень уж серьезное», – подумал он тогда и отвернулся. Но сразу же ему захотелось опять посмотреть на светлое ее лицо. Он мельком взглянул из-под очков на нее. Она смотрела на бегущую за бортом воду с прежним спокойным безразличием. Нежный овал ее лица не мог не восхищать. Но мало ли прелестных девчушек? Что-то другое заставляло Зимина вновь и вновь оглядываться на нее.

Дома, не удержавшись, рассказал жене:

– Представляешь, сегодня на катере видел удивительное лицо. Просветленное какое-то. Ребенок еще, лет пятнадцати… И не просто хороша, излучение от нее какое-то исходило…

С того времени, за пять, кажется, лет, он изредка встречал ее в дачном поселке, как-то даже указал на нее Татьяне. С удовольствием отмечал, что она постоянно находится в компании пожилых людей. И непременно несет какую-нибудь ношу. Однажды, нагнав ее по дороге к пристани, без долгих разговоров взял у нее набитое яблоками ведро, сказав лишь: «Позвольте-ка, а то сломаетесь». – «Это обманчивое впечатление», – возразила она, но ведро отдала, улыбнувшись. В другой раз увидел рядом с ней паренька и удивился: обыкновенный какой-то, прыщавый. Но рядом с таким – даже незавидным и невидным – ухажером в ней уже возникла перемена, подростковая угловатость сменилась горделивостью взрослеющей девочки, у которой уже «есть друг». А уж когда мальчишка на глазах у всех поднял ее на руки, чтобы перенести через большую лужу на дороге, в лице ее появилось показавшееся Зимину банальным самодовольство. Но он простил ей его, как простил бы дочери, и подумал: «Как же не возгордиться – ведь на руках носят!..»