Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Жгла она постранично и, научившись к этому времени отличать важное от несущественного, кое-что оставляла себе, а до нескольких тетрадок и вообще дело не дошло.

Не скрою, существование харламовских воспоминаний о Глебе Успенском я предполагал и, в течение трех десятилетий занимаясь изучением народнической литературы, неоднократно предпринимал их поиск. Несколько раз приезжал к Серафиме Васильевне, пытаясь выудить хоть какие-либо дополнения к облику того «профессора», о котором она рассказала при первой нашей встрече, чтобы попытаться найти его в коллекциях старейших литературоведов. Но годы шли, время брало свое, детали не только не пополнялись, но, напротив, начинали улетучиваться. Только в 80-х годах, когда я стал уже утрачивать всякие надежды на то, что рукопись Ивана Силыча когда-нибудь найдется, мне удалось ее обнаружить совершенно случайным образом в одном из незвучных сибирских городков. У людей, не имевших отношения к литературной науке и потому не спешивших с ее опубликованием.

История это длинная, отчасти детективная, о которой, может быть, и придет время когда-нибудь рассказать.

…А пока я стоял на остановке пятого трамвайного маршрута и ждал припаздывающую Серафиму Васильевну. На двадцатой минуте моих ожиданий Серафима Васильевна довольно резво (зарозовели на морозе опавшие щечки) выкатилась из трамвая и, не оглядываясь, а только огорченно и покаянно махнув ручкой, увлекла меня на улицу Беринга, к одному из проломов в кладбищенском заборе, и вскоре вела меня протоптанными в снегу тропками – соответственно кладбищенским улицам – к Бариновской дорожке (какому барину она обязана своим названием, Серафима Васильевна не знает). Здесь, недалеко от пересечения Бариновской дорожки с Гаванской улицей (есть такая и на кладбище), под сиротливым железным крестом, отдаленно напоминающим русский сарафан с рукавами-фонариками, и покоится более семи десятилетий Иван Силыч Харламов, оставивший нам бесценный материал о жизни святого Глеба, одного из самых совестливых писателей земли Русской – Глеба Ивановича Успенского.

Роман-воспоминание И. С. Харламова публикуется с некоторыми сокращениями: выпущены главы, не представляющие существенного интереса для характеристики Глеба Успенского. В некоторых случаях я считал возможным привести фрагменты из дневников Ивана Силыча, которые оказались не использованы в его мемуарах. Но многое в этих дневниках еще не прочитано.

Работал над своей книгой И. С. Харламов длительное время, поэтому есть на ней налет разностильности, повторы, которые я постарался убрать. Но вмешательство в текст было минимальным, дабы сохранить и стиль времени, и индивидуальные особенности авторской манеры письма.

Конечно же, в романе-воспоминании много имен, фамилий, событий, дат, которые были хорошо известны автору, но ни о чем не говорят современному читателю. Поэтому без примечаний не обойтись.

Не сетуйте, господа!

Любезный читатель мой!

Прежде чем ты бросишь эту книгу в угол или растопишь ею камин, не найдя в ней ничего занятного для себя, я хочу тебя кое о чем предуведомить. Поимей снисхождение к автору сих корявых строк. Я уже стар, немощен, и моя слабеющая память все труднее возвращается в годы младости, когда даже самое трудное дело у нас превращалось в забаву, когда забавлялись мы до упадка сил, а цветы удовольствия сами рвались к нам в руки. Мы – это целое поколение, если изволите, целая эпоха: шестидесятники ли, семидесятники ли, да, пожалуй, и восьмидесятники, потому что пора наших активных трудов и увлечений пришлась на эти десятилетия. Они были отнюдь не одноцветными, очень сложными и для нашего понимания, и тем более для разгадывания другими поколениями.

Манифест об уничтожении крепостного права в России сломал колесную ось страны, начавшей спотыкаться даже на самых малых неровностях. Поменялись жизненные ориентиры, нравственные убеждения, даже бытовой уклад. Начались поиски новых идеалов, до которых мы были очень охочи и за которыми гонялись с энтузиазмом юных ловцов бабочек. В наш сачок попало их много, самой разнообразной окраски, и выбрать одну-единственную нам было затруднительно.

Я и по сей день-то не могу разобраться: туда ли шел, тому ли Богу молился, тех ли истуканов сшибал с пьедесталов. Извини, любезный, всякому овощу свое время.

Одно могу сказать, что мы с Глебом Успенским не были штурманами будущей бури. В нас сидело какое-то, заложенное, наверное, с материнским молоком, органическое влечение к естественности, простоте, правде, которая виделась нам не ошкуренной оглоблею, а стволом дерева в шершавой потрескавшейся коре со всеми сучками и задоринками, из которых состоит жизнь растения ли, человека. Чтобы что-то отринуть, нам приходилось долго копаться в самих себе и окружающем мире, рефлексировать, но не в гамлетовском духе «быть или не быть?», потому что «быть» нам чаще всего хотелось, даже в минуты самых трудных невзгод.