Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Итак, оставалось несколько месяцев… Но судьба распорядилась иначе. В один из своих походов «в историю» Иван Силыч не вернулся. А вечером к Симе прибежала соседка, которая видела, как он упал на запорошенный снегом тротуар возле дома, несколько минут полежал, потом поднялся и, не отряхиваясь, сутуло побрел вниз по Шкиперскому протоку.

Несколько дней никаких вестей о нем не было. А на четвертый или пятый день откуда-то приехала плотная широкоскулая женщина, которая прямо из-за порога, не переступая его и не блюдя дипломатического этикета, рубанула в глаза оторопевшей Симе:

– Помер ваш писатель-то, царствие ему небесное! Все бумажку у нас просил и какие-то записочки писал. Одну и тебе прислал. Тебя, поди, Симой звать? Вот, – протянула она, достав из кургузой кацавейки вчетверо сложенный листок и перечитав по слогам: «Си-ме Ко-жев-ни-ко-вой». – В голову его, видать, шибануло… Он упал и простудился. От воспаления легкого-то и помер… Царствие ему небесное, – повторила она и, не прощаясь с Симой, пошла вниз по лестнице. А Сима еще некоторое время глядела в ее широкую медленно удаляющуюся спину.

Потом развернула записку и прочитала:

«Дорогая Сима!

Мне уже отсюда, видимо, не выбраться. Да, наверное, и незачем уже, хотя последней точки я поставить не успел. Родственников у меня, как вы знаете, нет и потому распорядитесь моим скарбом по своему усмотрению. Все, что горит, можете пустить в печь. Прошу лишь об одном: сохраните (и можете прочесть) синюю папку, которая лежит у меня в правой тумбе стола. Может быть, она чем-нибудь заинтересует и Вас. Это плод моего приобщения к истории. Та самая книга о писателе, о которой я вам как-то говорил. Может быть, она пригодится и еще кому-нибудь. Мне просто жалко с нею расставаться, даже сейчас, у гробового входа, как сказал некогда Пушкин. Да и грех прожить на свете, не оставив после себя ничего, даже вот таких «приобщений», что в синей папке.

Попадутся Вам и другие папки. Их много. Они лежат на полке, слева, у входа. Вот с ними можете расправиться самым беспощадным образом. Это мои дневники, которые я по своей инфантильности, донесенной до смертного одра, вел многие десятилетия, занося туда события частной жизни моей, забытой богом и историей, персоны. Да сгорят они в синем огне, не став предметом чьего-либо недоброжелательного любопытства. Если бы успел, я бы уничтожил их сам, хотя никакого криминала с точки зрения общественной они не представляют.

Засим прощаюсь с Вами.

И уповаю на будущую встречу, до которой живите светло и счастливо, во имя правды и добра не только Ваших, но и всех, кто живет с нами рядом.

Уважающий вас Иван Силыч Харламов».

Сима в этот же вечер разыскала и синюю папку, и толстые тетрадки, которые стояли в одном ряду с толстыми же, солидными, в золоченых переплетах книгами. «Какой-то писатель» и книга о нем Симу тогда интересовали мало. А до дневников она была охоча, знала, что это такое. И в этот же вечер начала чтение с них.

Впрочем, чего она ждала, того не встретила: были какие-то сумбурные выписки из газет, названия которых она и не слыхивала, стихи – длинные и короткие, рассказы о встречах с какими-то не известными Симе людьми. Но встречались среди них и имена, уже слышанные ею: Салтыков, Достоевский, но тем не менее чужие для ее сознания.

Бросив читать дневники, Сима благоразумно спрятала их и так и не раскрытую синюю папку в плетеную корзину, которая стояла в углу под кроватью и в которой хранились письма матери и подаренный ею образок.

Спустя два года, когда Сима носила под сердцем своего первенца и по какой-то непонятной стыдливости предпочитала сидеть дома, не показываясь на людях, она раскрыла и синюю папку и перепуганно захлопнула ее, прочитав название рукописи, выведенное четким каллиграфическим почерком, свидетельствующим о твердости руки: «Житие святого Глеба». Оно испугало Симу показавшейся ей принадлежностью к писаниям о святых, литературе, чтение которой могло вызвать неправильные толки и испортить ее юную репутацию. И хотя подзаголовок «роман-воспоминание» говорил об ином (прочитав к этому времени несколько так называемых романов, Сима уже знала, что о святых в них не пишут), она уже поняла, что в нем рассказывается о русском писателе Глебе Успенском. Смутное ожидание какой-то подстерегающей ее опасности заставило Симу вернуть папку в темный угол под кроватью.

А когда еще спустя полгода (тогда она кормила своего первенца Володю грудью) к ней пришел какой-то невысокий седовласый мужчина, который сразу же почему-то олицетворил в Симином сознании профессора, и поинтересовался, не осталось ли от Ивана Силыча каких-нибудь бумаг (книги его она к этому времени уже распродала, а бумаги в соответствии с завещательной запиской предала огню), Сима с легким сердцем отдала ему эту смущавшую ее покой синюю папку. Дневниковые же тетрадки остались при ней и очень пригодились во время блокады для растопки крохотной буржуйки, которую смастерили ей на бывшей работе мужа.