Борис Дрозд - Долгая дорога к дому

Он стал раздевать ее, стянул и повесил на вешалку шубку, на полку – шапку с рукавичками.

– А почему, папочка, вам денежки не дают? – спросила его Полина.

– А потому, доченька, что поезд из Москвы ещё не приехал с деньгами, – отговорился Никитин.

– А когда он приедет?

– Его ждут на этой неделе, завтра или послезавтра. Москва очень-очень далеко от нас находится.

Полина прошла к столу и села на стул.

– Я кушать хочу, папочка, – опять напомнила ему о еде дочь. – Дай мне чего-нибудь покушать. Мы сейчас зашли к бабе Вере, она жарила котлеты, по одной котлете нам с Аленой дала, они такие вкусные!

– Ешь картошку с солеными огурчиками и помидорчиками, – сказал ей отец, накладывая в тарелку картофельное пюре.

– Не хочу картошку! Опять эта картошка! Она без молока! – закапризничала дочь. – Мне мама её уже давала. Я хочу котлет, как у бабы Веры, колбаски или окорочков…

Мясо в их семье теперь ели редко. Только вареную колбасу иногда, с жениной зарплаты. А полукопченую – по большим праздникам. О мясе и говорить не приходилось. В кармане не было денег даже на транспорт, на сигареты, про остальное даже и думать нечего. Ели, в основном, рыбу, кету – эту кормилицу дальневосточных семей, которую запасали с осени, когда шла на Амуре путина. А когда запас кеты заканчивался или просто для разнообразия, ели куриные окорочка, ножки Буша – самое дешевое теперь мясо. Никитин даже не стал открывать шкафы, где хранились продукты, так как в них не было ничего, кроме манки. А без молока и без масла она невкусная. Март-апрель – самое голодное в их краях время. Все или почти все осенние запасы были уже съедены – все эти заготовки, соленья, варенья, рыба, заготовленные впрок овощи… В холодильнике, в подполье и в кухонных шкафах, что называется, мышь повесилась, картошка, урожай которой нынешней осенью был скуден из-за проливных дождей и которую хранили в подполье, уже заканчивалась. Жене задерживали зарплату уже третий месяц, занимать денег было уже не у кого, так как у тех, у кого можно было одолжить, уже одолжили.

Тут Никитин вспомнил о купленных для нее булочках.

– Ешь картошку, а потом я тебе что-то вкусненькое дам, – пообещал дочери Никитин.

– А что ты мне дашь, папочка?

– А вот съешь картошку, я тебе тогда покажу.

И дочь стала быстро поглощать картофельное пюре.

– С огурчиками ешь…

– Не хочу с огурчиками!

Полина третий год болела бронхиальной астмой, обострявшейся каждой весной, кашляла не переставая, уже не знали, как и чем лечить ее, так как ничего не помогало. В детский садик она ходила через раз. Едва выздоровев и переступив порог садика, она через два-три дня опять начинала кашлять и температурить. И приходилось ее забирать обратно. Поля была бледна, худа, всегда ела мало, зачастую ее силой приходилось сажать за стол и почти насильно кормить. И нынче она только-только начинала выздоравливать.

– Вот, Поля, я тебе булочек купил с маком. Смотри, какие они вкусные!

Проглотив картофельное пюре, Поля взяла булочку и стала есть, запивать ее чаем.

– А Ваське можно дать? – спросила она.

Под ногами крутился здоровенный кот Васька, держа дрожащий хвост трубой – тоже просил есть.

– Обойдется Васька без булочки.

Но Полина отломила кусочек булочки и бросила его коту, и Васька с аппетитом и громко стал его жевать.

Поля росла еще безмятежно. Ее еще не коснулась та унизительная нищета, которую уже вдоволь испытала их дочь Алена, заканчивавшая в следующем году в июне среднюю школу. Нищета сделал ее замкнутой и необщительной.

Тут как раз вошла Алена, нахмуренная и сердитая.

– Ты чего мать до слез довел? – тихо спросила она. – Ей и так достается, а ты еще смеешь заставлять ее плакать! – с тихой яростью прибавила она.

– Никого я до слез не доводил. Она сама себя доводит, – отвечал Никитин дочери.

– И чего это ты тут свои носки вонючие развесил и башмаки поставил? – вдруг напустилась она на него с той же тихой яростью, заметив его носки и туфли на печке рядом с чистым бельем. – Не видишь, что ли, я тут чистое белье сушиться повесила? Еще потными носками твоими все провоняет! Убирай отсюда!

Она брезгливо дернула плечами и вышла.

Никитин промолчал, ничего не ответил, молча убрал носки и ботинки, перевесил их в другое место. Он промолчал потому, что уже давно чувствовал по ее поведению, что его авторитет мужчины, отца, кормильца, уже упал в глазах дочери. Он знал, что Алена не могла простить ему этой унизительной нищеты, своего старенького пальто, вязаной шапочки, которую она носила всю зиму в то время, когда большинство ее сверстниц носили норковые, лисьи или, на худой конец, из песца; она не могла простить своему отцу многого. Она и словом не обмолвилась о своем недовольстве им, их бедностью – была в мать, какой была та до этого несчастья, – молчаливой, все носившей в себе. Его дочь не могла простить ему многого из того, что теперь старшие школьники и школьницы не прощают своим несостоятельным родителям, платя им, если не откровенным презрением, то, по крайней мере, молчаливым невниманием. Она не могла простить ему того, что они обменяли благоустроенную квартиру на этот дом с земельным участком, «частный сектор», без ванны, без теплого туалета. Они с женой решили, что так выжить им будет легче. Проще было, конечно купить садовый участок, которые теперь продавались за бесценок, но участки нещадно грабили бомжи, да и добираться туда, далеко за город, было накладно из-за дорогого бензина. А тут, обменяв квартиру, они с женой как бы приобрели три в одном: было жилье, пусть без удобств, земельный участок и гараж. И не нужно было платить за квартиру и коммунальные услуги сумасшедших денег, проживание в частном доме почти ничего не стоило, к тому же он умудрялся ещё и приворовывать электроэнергию благодаря скрытым, обходящим счетчик электропроводкам. Алена же, переехав, оказалась оторванной от подруг и от всего того, с чем была связана дружба со сверстниками, а главное тем, что надо было ходить друг к другу в гости. А приглашать к себе Алена стыдилась из-за бедности и неудобств, – словом, многого не могла простить своему отцу его старшая дочь. А тут еще он завел себе женщину на стороне, и она, конечно же, знала, и, естественно, целиком была на стороне матери.