Павел Шилов: Выстрел из вечности

Я, всхлипывая, кивнул ему головой в знак согласия. И мы тронулись. Путь был тяжёлым: лес, кочки, болота. Что я передумал, одному мне известно, но шёл вместе со всеми и не хныкал, хотя ноги стёр, не дотронуться. Какая сила гнала меня на восток, не знаю. Все шли и я тоже. Оставаться одному в лесу или зайти в деревню было очень страшно, и вдруг придут немцы. Группа росла. Пройти незаметно уже стало невозможно. Слишком много было шума. В воздухе постоянно висела «Рама», выслеживая наше движение. То слева, то справа вспыхивали жестокие перестрелки с нашими разведчиками, которые шли впереди нас. Не раз немцы бомбили нас, но майор уверенно маневрировал. Так мы дошли до передовой. Здесь было жарко. Через линию фронта пробивались наши разрозненные части, а то и роты, взвода, отдельные группы. Заслышав стрельбу со стороны врага, на помощь шли наши части. Мы ждали удобного момента, прощупывали врага, где бы можно было пройти с малыми потерями. Дядя Костя дал мне немецкий «Вальтер» и к нему три обоймы патронов на всякий случай. Стрелять я уже умел, отец научил. На операции меня, конечно, не брали, а я рвался в бой мстить за отца, мать и сестрёнку. «Мал ещё, подрасти надо, силёнки набраться. Вдруг рукопашная, – говорил майор, – и ты первым погибнешь. Правде надо смотреть в глаза. Я теперь за тебя в ответе перед твоим погибшим отцом и матерью и конечно Родиной».

Он хмурился, охлаждая мой пыл, а я настаивал, просил, плакал, но дядя Костя в такие минуты просто отмалчивался, будто меня не слышал. Две недели уже были на исходе, как началась война. Запасы пищи у нас давно уже кончились, и чтобы не умереть с голоду, решили добывать в бою. Нападая на вражеские колонны машин, кормились. Жители сочувствовали нам и выносили всё, что смогли. А мне слышалось презрительное: «Вояки, удираете. Нам же оставаться под немцем». В глаза людям было смотреть стыдно, поэтому шли, опустив глаза в землю. Впереди показалось большое русское село. Сколько мы их прошли, не счесть. Уже начинался рассвет. Восток покрылся кровавой шкурой. Мне показалось, что по всему горизонту шёл бой. От мощной канонады содрогалась земля. Но чтобы сделать последний рывок и достичь цели, не было сил. Майор со всех сторон выставил караулы, и мы легли в лесу спать. Дядя Костя постелил под меня свою шинель, а сам ещё долго сидел и думал. Я крепко уснул под пение птиц. Меня баюкала родная земля. Ветер доносил знакомые с детства запахи. «Ваня, вставай, – услышал я сквозь сон голос дяди Кости Денисова и, протирая глаза, осмотрелся. – Вот он наш враг. Гляди и запомни». Немец был жалок. Под левым глазом наливался огромный синяк. Чёрный мундир был разорван. Водянистые, как у загнанного зверя, глаза бегали с одного лица на другое. Мне показался он знакомым. Майор сказал: «Ваня, вот его нож. На, может пригодится где. Сколько он набил наших – зверюга. Запомни, сынок, навсегда запомни, прощать врагу нельзя. Не мы к нему пришли с разбоем, а он к нам».

Майор показал на зарубки ножа. Я стоял и не мог произнести ни слова. «Наин, Нихт, – донеслось до меня, – французов, англичан. Я-я-я». Это был тот самый фашист, который убил моего папу, маму и сестрёнку Катю. Я не выдержал, закричал не своим голосом, узнав наконец-то его. Немец сжался, посмотрев на меня. А я рванулся к нему с ножом.

«Ваня, у тебя жар. Мало ли таких сейчас бродит по нашей земле, – схватив меня за руку и щупая рукой лоб, сказал Денисов, – посмотри лучше».

– Да он же, он, – не унимался я. – И голос, и походка, и внешность.

Немец дрожал, повторяя: «Наин, Нихт, Наин, Нихт».

Вот как сейчас, небо было тёмное, ползли серые тучи, накрапывал мелкий дождь, порой переходя в ливень. Для прорыва такая погода просто удача, и опустить этот момент мы не имели право.

Майор сказал одному капитану: «Владимир, допроси фрица. Не тащится же нам с ним через линию фронта». Капитан Коновалов, среднего роста, когда-то сильный, тренированный человек, сейчас от усталости еле стоял на ногах. Он вытащил блокнот с карандашом и, медленно растягивая слова, стал задавать вопросы. Фашист молчал. Поёживаясь от сырости, я подошёл к нему и выдавил из себя с презрением:

– Гут, манн, гут. А потом рявкнул: – Хальт!

Визгливый крик оборвал что-то у немца, и он часто-часто заморгал своими длинными ресницами. А я играл сейчас с ним, как кошка с мышкой, чувствуя над ним свою силу и власть. Мне, пацану, хотелось видеть в его глазах животный страх, это было необходимо мне и другим. Если у врага страх, значит он боится нас, значит мы сильны. Нас было сотни четыре, не меньше, измученных боями и переходами, шатающихся от усталости.