Игорь Середенко: Одесские хроники

Она все помнит, и я благодарен ей за это. Ведь она была той единственной нитью, которая тянула меня за судном жизни, от которого я отставал, барахтаясь в серой, холодной пучине своих целей и честолюбии. Меня штормом выбрасывало в эту пучину мертвых формул и ледяных фигур, а она, такая живая, вечно молодая и сияющая меня спасала, вытянув на борт жизни, ни разу не упрекнув меня в моих глухих и бессмысленных желаниях. Она насыщала меня кислородом жизни и счастья, а я, насытившись, вновь нырял в пучину науки, так далеко равнодушной и ничего не давшей ни открывателям, ни человечеству.

Я не помню, как оказался дома, в своем глубоком кресле. Мой взгляд направлен на входную дверь. Я жду, когда она войдет, когда я вновь увижу ее вечно молодую, не унывающую, способную дарить простое человеческое счастье, которое ничего не стоит, но ценнее всего, потому что именно оно заряжает нас той энергией, которая оставляет в нашей памяти, не стареющие со временем яркие картины нашей жизни. Единственное, чего я боюсь, это посмотреть вниз, где по-прежнему лежит серая потрепанная скатерть, с расставленными на ней старыми вещами, разрушающимися со временем, но напоминающими мне те давние яркие впечатления, которые стереть невозможно, потому что они являются частью вечности.

Андрею Степановичу исполнилось семьдесят восемь лет. На следующее утро, после дня рождения, он сказал жене, что боли в груди прекратились, и он чувствует себя на тридцать лет моложе. Жена, Люба, услышав, что мужу стало легче дышать, и его не тревожат боли, прижалась к нему, и стала поглаживать его руку под одеялом.

– Это всё лекарства для сердца, – сказала Люба.

– Нет, это сон, – твердо заявил муж.

– Сон! – удивилась она.

– Да.

– Я рада, что тебе наконец-то начали сниться сны. Они успокаивают. А что тебе приснилось, помнишь?

– Также ясно, как это солнечное утро, – ответил он.

– Расскажи мне. Он был длинным?

– Не очень.

– Но приятным? Что ты делал во сне? – допытывалась жена, фантазируя в своих мыслях сон мужа.

– Я умер.

– Как это, умер? – она невольно затихла, с ужасом прислушиваясь к стонам за стенкой.

– Умер и все. Это просто, этого не надо бояться.

– Если ты умер во сне, значит наяву все будет хорошо, – сказала жена, ближе прижимаясь к мужу.

– Глупая, неужели ты не понимаешь? – он забрал свою руку из ее объятий. – Это был вещий сон.

После минутной тишины он почувствовал влагу на своем плече, – жена тихо плакала, не говоря ничего.

Несмотря на то, что слова Андрея Степановича были сказаны в комнате рано утром, к вечеру уже вся коммунальная квартира, где проживали шесть соседей, знала о вещем сне. Весть о том, что в коммуне скоро появится покойник, – ибо никто из соседей не сомневался, что сон был вещим, так как все уже полгода знали о тяжелой болезни Андрея Степановича, знали и чувствовали скорый приход смерти, – никого не удивила и не напугала.

Смутила и расстроила новость лишь Бориса Петровича, у которого вот уже полгода не было напарника для игры в шахматы. Он нашел лишь одного игрока, способного сыграть с ним в ничью и даже выиграть, но Андрей Степанович заболел, и Борис Петрович, этот скряга и ворчливый пенсионер, бывший заведующий кафедрой математики, стал невыносимым молчуном. Он заперся в своей девятиметровой комнате, где окна выходили во внутренний двор, и не желал никого видеть, лишь изредка выходил по необходимости, когда в общем коридоре никого не было.

В шесть часов вечера в комнату Андрея и Любы постучались. Это была подруга Любы, Надежда Абрамовна. После двадцатиминутного перешептывания в углу на диване, в процессе которого Андрей Степанович молча лежал на кровати, в другом углу комнаты, с закрытыми глазами, и спал или делал вид, что спит, подруга Любы вышла, озираясь на лежащего с загадочным выражением лица, словно она увидела святого.

Стоны за стенкой возобновились, и жене показалось, что это не ее муж готовится к смерти, а соседка, которой исполнилось семьдесят четыре, ее родственница. Арина, чьи стоны они слышали почти каждый день и ночь, болела ногами – проклятая подагра большого пальца левой ноги совсем замучила ее. Соседям было жаль одинокую соседку, и они навещали ее, из жалости к мучениям женщины они помогали ей, ходили за покупками. Но стоило им уйти, и в коридоре наставала тишина, стоны замолкали, и вновь возобновлялись, когда кто-нибудь ходил по коридору.