Олег Андреев - Манок на рябчика

Монахов повернулся на девяносто градусов ко входу в отель. Жюли, заметив это, сделала первый шаг навстречу. Она была по крови нечистой француженкой – отец был испанцем. От отца она унаследовала темные, почти черные, глаза, темные волосы, очень правильную форму губ и довольно большой нос, который ее совсем не портил напротив, подчеркивал породу. Во всем остальном Жюли была француженкой…

Бывают женщины шикарные, роскошные, аппетитные, красавицы со всеми прилагательными. И мужчины, если они, конечно, не до конца виртуальные, волей-неволей замечают таких женщин, не могут не заметить, хоть на самый малый уголок. А француженки… пресловутые французские француженки… Нет в них сногсшибательной красоты, привлекательной пышности, розовой аппетитности, яркой роскоши или какой-нибудь непременной тайны с загадочной изюминкой… В них нет ничего! И есть всё! И вот этот контраст между всем и ничем не замечается, он отмечается … Не «ах!», не скос глазного яблока, а реальная оценка. Оценить способен не каждый, и оценка может быть невысокая. Но сам факт – оценка! Чтобы вздохнуть вслед, нужно только увидеть, – чтобы оценить – нужно внять, а внимание – это уже процесс. Вот этот самый процесс и пошел, когда Виктор увидел идущую к нему небыстрыми шагами Жюли. Темно- синие, свободные, расклешенные книзу, шелковые брюки, нежно-голубой с белыми разводами блузон из легкой ткани, и уголком на голове белоснежный военно-морской берет. Стиль, легкость, столько страсти в ее глазах. Он, словно дикий хищник, чуял движение. Он просыпался. Он столько лет пробыл в летаргическом сне, а сейчас просыпался…

Они пили кофе в аэропорту Ниццы. Монахов добавил в кофе сливки, маленький кусочек сахара и вяло поводил ложечкой в чашке.

– Не могу пить кофе со сливками или молоком, – говорила Жюли, – должно быть, это вкусно, но мне почему-то претит. – А меня почему-то греет…

Жюли улетала в Париж. Монахов не хотел, чтобы она улетала. Он не говорил ей об этом, он теперь боялся остаться один, как боится человек, с которого сняли гипс, ступать на сросшуюся ногу. Жюли пробудила его к жизни, а теперь уезжала. Да, нога срослась, можно двигаться, пусть пока прихрамывая, но не в статике. Он прекрасно это понимал. Жюли говорила, что очень скоро приедет, что всё теперь в жизни будет по-другому, чтобы он без нее не грустил. Он не грустил он не хотел, чтобы Жюли уезжала… Не хотел выходить из терминала, садиться в такси, собираться с мыслями… И в квартиру не хотел входить, казалось что в ней душно, несмотря на устроенный им сквозняк. Что-то внутри говорило: пойди, прогуляйся вдоль моря, немного успокойся. А с другой стороны – хотелось и уснуть, но невозможно засыпать в десять вечера…

На телефоне мигал сигнальчик автоответчика. Монахов включил запись. Голос брата срочно просил позвонить в Москву. Непривычна уже стала русская речь, хотя Костя звонил чуть больше месяца назад. В кои-то веки брат с женой, отправив детей на дачу с бабушкой, собрались к нему отдохнуть. Монахов ждал их через две недели. Почему срочно? Не срастается опять что-нибудь… Он набрал номер и услышал только одно предложение: «Срочно, как можно скорее вылетай в Москву. У мамы инсульт, всё очень плохо…»

Не проскочило даже ни одной мыслишки, не успело. Сработала вбитая в голову жесткая морпеховская реакция на нештатную ситуацию, щелкнул слегка поржавевший тумблер.

«Быстро ты, однако», – вскользь заметил Костя, встречая брата в Москве уже в шесть утра. Странно, но никакого ощущения шестилетней разлуки у Виктора не было. Не было его и у Кости. Они шагали к машине на стоянку, будто виделись вчера. Костя возбужденно говорил: «Я ничего не понимаю, Витюша, ничего не понимаю, что происходит… Произошло… В общем, вчера… Нет, позавчера, конечно… звонит мне соседка мамина, тетя Паша, говорит: «Костя, что-то случилось, мама не открывает дверь…» Я говорю: «Она на даче». Паша говорит:

«Костя, я еще в своем уме, мама приехала сегодня утром, попросила у меня чемодан на колесах. У меня, говорит, большой слишком. Я говорю: да, у меня есть, сейчас достану, буквально через полчаса звоню в дверь – ни звука». Я не стал выяснять, прилетел, открыл дверь… Мама лежит на полу, в сознании еще была, пыталась что-то мне сказать, показалось, что вроде бы тебя звала, может, показалось, не знаю… Ну, скорая приехала, увезли в реанимацию, сейчас она без сознания… Там Ленка дежурит, в больнице. Я только одного не понимаю – я же в пятницу на даче был, продуктов привез, вечером уехал. Раз она куда-то собиралась, она бы сказала, уехала бы со мной. Там на даче няня есть… И вот те на… Тетя Паша говорит, волновалась: она очень, к родственникам, говорит, собралась. Ты помнишь, чтоб мама когда-нибудь волновалась? Я что-то не помню… Да к каким родственникам, Витя?! К Симе, в Германию?! Но это я бы знал! А волноваться чего?.. А может, это старческое что-нибудь, а? Да не похоже вроде…»