Алексей Андреев - Кредитная история

Кстати, хоронил он ее уже раз в третий. Во всяком случае, раза два он точно на это деньги с жалостливой миной по квартирам собирал. Радостно разводя потом руками: ну надо, а, выздоровела, а ведь совсем уж при смерти была, почти не дышала. И как-то язык ни у кого не поворачивался за это ему выговаривать – осуждать за то, получается, что мать не умерла.

Поэтому теперь местные подруги его матери – такие же божьи одуванчики, как и она, – всех обошли, деньги собрали, кто сколько дал, вместе с Борькой сходили в собес за похоронными, чтобы не пропил, и все сами устроили. А он на кладбище поехал и в поминках горячо участвовал – ел, пил и слезливо христорадничал. А в конце еще скандал закатил – обвинил старух, что они не все деньги потратили, часть себе оставили.

Ну да речь не о нем.

В банке кредит тогда дали охотно, Фомины ремонт сделали, за несколько лет с грехом пополам расплатились – оба в то время еще работали и пусть небольшую зарплату, пусть с перебоями, но имели.

В следующий раз кредит им понадобился для дочери. Как-то не складывалось у нее с женихами, а девке уж за четвертак перевалило. Местные, кто еще остался, не отбыл поближе к столицам и серьезным деньгам, в семейное ярмо лезть не торопились – им и так было хорошо, при таком-то выборе, у заезжих же она если и вызывала интерес, то лишь как довесок к жилплощади – и это было видно всем, кроме нее. Несколько таких в разное время у них поселялись, однако, оглядевшись в городе и пообтеревшись, быстро находили себе другой вариант – поинтереснее – и по-английски исчезали, прихватив себе на память что-нибудь полезное – не с пустыми же руками в новую жизнь уходить? Дочь это сильно нервировало – все подруги и знакомые давно худо-бедно пристроились, некоторые вон уже и с колясками по второму разу во дворе торчат, одна она в вековухах застряла. Несправедливо!

И нельзя сказать, чтобы собой как-то особо не удалась – обычную внешность имела для здешних мест, среднестатистическую. Взгляд мужской не застрянет, но и прочь с отвращением не поспешит. Характер, конечно, был так себе, – любила над судьбой своей незавидной всплакнуть не без истерики и считала отчего-то, что все вокруг ей должны, – а у кого он золотой?

Виноваты больше всего у нее были, конечно, родители: что бедные, что родили не красоткой с обложки, за которой все хвостом увиваются, а такой, какая есть, что не дали уехать в пятнадцать лет в Москву учиться на артистку, вместо этого определив в бухгалтерский техникум, где парней раз-два и обчелся, даже преподаватели – одни тетки; что вообще глаза каждый день мозолят и никуда не деваются, отпугивая заезжих женихов… ну и во всяком другом. Вслух это она пока редко произносила – и одной лишь матери – чаще кипела внутри. Зато так кипела, что порой была готова на стенку лезть!

И вдруг склеилось у нее с одним иностранцем через интернет. Живущим не абы где, а почти в Париже – в одном из предместий. Да так склеилось, что в самом первом своем сообщении он уже стал ее пусть и косноязычно – оба пользовались автоматическим переводчиком, – но настойчиво зазывать, обещая счастливую семейную жизнь. И продолжал это делать каждый день, пока она, для приличия чуть выждав, не согласилась…

Отправка дочери влетела в копеечку. Кредит взяли в том же банке, заложив квартиру – иначе не получалось: без пяти минут француженка уже уволилась и корпела над разговорником, Веру, как новоявленную пенсионерку, незадолго до этого подвели под сокращение, а Фомин сидел на таком окладе, что курам на смех.

Отгуляли отвальную – дочь затребовала, чтобы посмотреть напоследок на зависть сослуживиц и подруг, – собрали, усадили на поезд до Москвы. Через двенадцать дней наскоро позвонила из Шереметьева – сказала, что все о’кей, визу получила, бумажку с адресом и как добираться не потеряла, остатки денег при ней, скоро объявят посадку. Голос был испуганно-радостный и одновременно какой-то такой, словно она уже презрительно соскребла с себя всю предыдущую жизнь, как ненужную, грязную шелуху, и теперь недовольна, что пришлось звонить и вновь о ней вспоминать.

После этого никаких вестей от нее долго не было.

Фомины стали с особым тщанием смотреть новости, дожидаясь какого-нибудь репортажа из Парижа – вдруг где с краю дочь мелькнет. Подолгу разглядывали мутновато-зернистую фотографию жениха, которую она успела распечатать на рабочем принтере. Гадали, какие у них могут получиться внуки – жених, в противоположность белесой и рыхлой дочери, был черняв, смугл, поджар, как-то совсем не по-русски смазлив и больше походил не на француза, а на актера индийского кино. Впрочем, и о французах они судили исключительно по кинематографу: Габен, Делон, Бельмондо, Депардье и смешной блондин в разных ботинках.